Любовь Руднева - Встречи и верность

Бои вели, как в кипятке: август прожигал насквозь. Казак стервенел, а мы каждый патрон на счету держали.

В этой жаровне неотлучно шли с нами Чапаев и комиссар дивизии Павел Батурин. Он в ту пору в степном пекле сменил Фурманова.

Я видел его под Сахарной. Была в Батурине степенность и быстрота: одно, видно, от ума и опыта, другое от военной выправки. Запомнился большущий лоб, фуражка и та не могла прикрыть его, усы делали Батурина старше — свисали, глаза умные.

В атаку хорошо за собой людей тянул: не криком, а отвагой и тихим словом, чтобы все в памяти были, знали и в смертный час, какое дело у нас под защитой.

Так шли с нами в атаку Чапай и Батурин, один на левом, другой на правом фланге, и хоть в каждом из них невелика сила, а подпирали бригаду с двух сторон. Тогда мы думали: такие они несметные, нет им простого износу.

И голодные, полутифозные, послетифозные, с вошью, брели мы на казака, по восемь раз кряду в атаку ходили. Мертвые валились снопами. Раненые мертвели на глазах, не успевали их подбирать. Но Сахарную взяли. И даже в невиданном по трудности бою запомнили крепкую хватку Батурина.

А перед Сахарной таким же смертным трудом достался нам Лбищенск, который казаки почитали своей второй, после Уральска, столицей. В Лбищенске расположился штаб нашей дивизии, все хозяйство и политотдел.

Четвертого сентября приехал я в Лбищенск за обмундированием для полка. Добрался до станицы — темнеет, сентябрь день укорачивает. Пока туда-сюда, повидал кого нужно насчет обувки и одежки — ночь.

Устроился я в саманном сараюшке, на окраине. Разделся, разулся, лег в прохладу на полу — доволен; все считаю, чего привезу ребятам, совсем ведь они ободрались. И так тихо вокруг, а я в мечтах занят обувкой. Намаялся в дороге и незаметно задремал, а через ту дрему чувствую — еще кто-то прикорнул со мной рядом.

Я глаза приоткрыл. Вокруг меня, гляжу, тень ходит, а человека вроде нет. Луна в оконце влилась, вся что на небе была, шатается она по полу. И на том полу мается тень, но с ногами, вроде настоящими, потому слышно, прозрачная личность шаркает. Это тифозный вылез из угла и шепчет: «Врешь, жив я, от врешь». А потом зачастил, зачастил и понес свою околесицу, так мы его с заночевавшим в этой халупе казахом держали, чтобы он в бреду не вытряс свою душу.

Казах Алимджан, хоть и с Бухарской стороны пришлый, говорил по-русски понятно. Сон мы с ним растеряли, тифозный утих, у нас разговор завязался, конечно, перво-наперво о лошадях.

Хатьков потрепал свою кобылку по шее.

— Казах лошадь умнее себя почитает, и про Чапаева мне толковал, какой, мол, джигит и лошадям друг; а о Батурине, как о кровной родне, отозвался — я только подивился, откуда он узнал комиссара.

Вдруг около халупы — грохот, свист, гик — и мимо. Частая стрельба, хлещет пулемет, вой, стоны — то ближе, то дальше. Чувствую до дрожи в руках — охватил нас враг.

Я и Алимджан только порты натянули, схватили винтовки — вмиг нас вымело.

Задами, перебежками к центру станицы, на площадь перед церковью, потом протеснились к политотделу.

А жутко. Темно. Со всех сторон наваливается враг, стреляя и свистя. Свист доходит до самого нутра, как режущий кнут. И где тут в темени свои и где казачья наглая смерть?!

И среди воя и топа ясный голос подает команду.

Сквозь темь на него продираемся.

Алимджан хриплым шепотком мне почти в ухо:

«Батыр нас зовет, Батыр-комиссар».

И от этого горячего отзыва Алимджана, от близости Батурина пропала оторопь. Мы бросились к курсантам, они же грудились вокруг Батурина. А казаков предательская сила нанесла, как песку. В темноте стреляют, рубят. Раненые кони храпят и на дыбки, придавливают людей, бьют в живот копытами, дробят головы и ноги. А потом рукопашная. И все без зрения, все ненависть брала на ощупь, до самого рассвета, мутного от пара, дыхания, крови…

Рассветало. В какую-то минуту внесло меня боем в самую гущу, притиснуло к Батурину.

Рубаха на нем разорвана, окровавлена на груди, а прямо на нас по живым телам летит повозка с двумя пулеметами. Показалось: Батурин вот-вот упадет и прямо под ноги разыгравшимся, всхрапывающим лошадям. Но метким выстрелом он завалил ездового, снял пулеметчиков, мы оттеснили от повозки оголтелую казару, и комиссар, повернув тачанку, вскочил на нее и припал к пулемету.

Перед тем как отмело меня в сторону от Павла Батурина, я еще раз увидел его окровавленное лицо, разодранную одежду. Он сотрясался от толчков пулемета, который так и клокотал, будто то, что билось в груди комиссара, пулемет толчками выбрасывал из себя. И поэтому так опалял пулемет всю казацкую гущину, которая вихрилась ненавистью и заваривалась вкруг нас.