Любовь Руднева - Встречи и верность

«Я могу тебе посоветовать только то, что сам собираюсь сделать, — сказал он, — то, что сделал раньше нас поэт и солдат Шандор Петефи — надо ехать на фронт, фронт Революции. Ты согласен?»

Да, я и сам так думал. Один раз я уже покинул его, и больше это не повторится.

Так попал я в степи, в отряд Винермана.

Винерман походил на огненный шар. Неутомимый, он перекатывался по степи молнией. Заражая нас бесстрашием, даже казаков ошарашивал внезапностью. Он все делал быстро: говорил, принимал решения, вступал в схватку — в нем текла такая же огненная кровь, как в Чапаеве.

Мы были уже в составе Саратовского полка, когда после занятия Новоузенска командир повел с казаками переговоры — он просил вернуть двух наших товарищей в обмен на четырех белоказаков. Но казачьё, стоявшее близ Новоузенска, чуть не убило парламентера. Тогда Винерман посадил меня за руль машины, сам сел в другую, а за нами двигался броневик. На каждой машине мы установили пулемет «максим».

«Ну, — сказал Винерман, — помнишь, как говорил Бела Кун: «Каждый бой ты веди так, будто перед тобой Будапешт и ты должен его взять у врага, как будто это твой Сигед или мой Ясберен».

Мы разделились у села, занятого казаками. Подъехали с трех сторон одновременно — по часам — точно в два, когда казаки расположились на обед.

Они смеялись, смачно ругали кого-то, орали песни и уж никак не ожидали, что мы, измученные многодневными боями, наведем на них пулеметы.

При первых же выстрелах поднялась невообразимая паника. Они сталкивались друг с другом, как с врагами. И хоть день был ясный и погожий, в ярости не узнавали своих, и те, кто выбегал с противоположной стороны села, стрелял в бегущих им навстречу. Так заменили они действие нашей пехоты. Мы выручили своих товарищей, только в обмен уложили более сотни врагов.

Вечером меня вызвал Винерман. Я думал, он заговорит об удачном сражении, но о том и речи не было. Он сказал:

«Прослышав про наши дела, из лагерей военнопленных к нам бежало новое пополнение. Среди них, кроме земляков-венгров, два немца, два итальянца и один силач негр. Может, попытаешься с ним столковаться? Все ребята уже пробовали, но он не понимает ни одного языка. И откуда он взялся? На груди у него красная ленточка, он все время гладит ее своими большими руками и рвется в бой. С итальянцами только про это и толкует на пальцах — ты же знаешь, как хорошо они объясняются жестами. Правда, он что-то бубнит, а они, отчаявшись, даже кричат. Наверное, чтобы он их лучше понял».

Я подошел к негру, но, признаться, меня больше интересовали немцы: ведь моя последняя встреча с их соотечественником была так печальна для меня и Фере.

Через несколько дней погиб в бою Винерман. Я рвался за ним, и меня ранило в шею. Пуля прошла навылет, я истекал кровью, потерял сознание. Очнулся и увидел — двое меня тащат, обливаясь потом и спотыкаясь. Оба солдата, худенькие, малорослые, выбивались из сил. Ведь я ширококостный и высокий, у них же в руках были еще три винтовки, а за спиной котомки. Иногда они тихо переговаривались:

«Ты его удачно перевязал, рана чистая?»

«Да, пуля вышла, прострелив шею. Только большая потеря крови, но венгры — народ выносливый, мы его поставим на ноги».

Они говорили по-немецки, эти тощие, терпеливые ребята. Если б я был в силах говорить, мне было бы что сказать им, но я не мог произнести ни слова. А потом я снова потерял сознание и так никогда больше не увидел их, — они доставили меня в госпиталь.

Война иногда разлучает навсегда, но она может назначить самые невероятные встречи, и они сбываются.

В Уфе, в городском саду, я встретил женщину в шлеме Иваново-Вознесенского полка. Она была большая, ладная и таким характерным жестом поправляла на себе гимнастерку, что я остановился. Она быстро прошла мимо, я побежал вслед, не смея поверить, что у меня здесь найдутся такие давние друзья. Догнал, вгляделся — это была она, наша Мария. Да, так мы звали ее, я и Фере, когда меж собой толковали о ней.

У нас на дорогах, в храмах стоят деревянные фигурки, раскрашенные и простые. Я люблю этих сельских мадонн. Но лицо русской женщины неповторимо. Эти широко открытые глаза, удивленно приподнятые светлые брови, чуть вздернутый нос. Я увидел лицо курносой богоматери, и грустная радость охватила меня.

Я напомнил Марии про лагеря, Красную гвардию, Фере.

Она медленно покачала головой и сказала низким, хриплым голосом:

«Значит, убили дитё вслепую. — И тут же, вскипятившись, набросилась на меня: — А чего ж ты ожидал? Говорила вам, подождите. Мы ж не для одних себя стараемся…»