Леонид Огневский - На другой день

А Тамара продолжала грозиться:

— Они у меня зазвенят!

— Не надо, Тамара Григорьевна, не здесь.

После того, что случилось — что услышал Дружинин от старика Кучеренко, какое вынес впечатление из случайной встречи в лесу с Михал Михалычем, как взволновался, узнав новое, страшное о Подольском, — у Павла Ивановича было желание выговориться, сесть рядом с хорошим, внушающим доверие человеком и поговорить о жизни, о людях, обо всем, что происходит вокруг.

Идти в горком, навязываться на рассуждения с Рупицким (после истории с Абросимовым ходил, говорили по душам, откровенно) пока не хотелось. О прошлых грехах Подольского говорить преждевременно, секретарь горкома вправе задать вопрос: "А точные факты, документальные доказательства?" Их-то и нет. Начни говорить о незавидных поступках директора по служебной линии, можно получить упрек: "А не заушательство это, товарищ заместитель директора?" Беседовать в партбюро, с Антоном Кучеренко, Павел Иванович тоже не решался; он ценил Антона за живость, энергию, прилежание, не переносил мальчишеской легкости его; будь Кучеренко, проницательнее, умней, может быть, и не произошло тогда провала с директорством у Абросимова, в силу самих обстоятельств не появился бы на заводе Подольский, явно нечистый на руку человек… Председателя завкома, главного инженера, многих рядовых коммунистов Дружинин просто как следует не знал. Разговор мог состояться разве с Абросимовым, этого он знал хорошо, на этого мог положиться.

Случай свел их через несколько дней, поздним вечером, в заводском клубе, где они только что прослушали лекцию Рупицкого о текущем моменте, а начало разговора облегчалось уже тем, что Михаил Иннокентьевич сам был расположен к размышлению вслух.

— Посидим, Павел Иванович, на свежем воздухе, — предложил он, когда вышли из клуба. — Вон там, под акациями.

— Если никуда не спешите, посидим, — охотно согласился Дружинин, — в зале была духота.

— Атмосфера ужасная! А что вы скажете о той атмосфере, международной? На первый взгляд даже странно: вчерашний плохой ли, хороший ли друг сегодня держит нож за спиной и готов всадить тебе между лопатками.

— Ну, капиталисты остаются капиталистами.

— Конечно! — Абросимов сел на скамью возле тускло освещенной клумбы. — И на что рассчитывают, призывая к новой войне? Если на нашу слабость, так рассеян этот фашистский миф итогом Отечественной. На усталость народа после четырех лет напряженной борьбы? Не вижу этой усталости. Не вижу! По своим заводским сужу, по коллективу своего цеха, по самому себе, битому!

— Как работается-то в механическом цехе? — тихо спросил Дружинин. Он все еще чувствовал себя виноватым перед Абросимовым, что плохо тогда помог, не сумел по-настоящему защитить.

— Хорошо. Хорошо! — повторил Михаил Иннокентьевич. — А может, их ободряют какие-то наши частные неудачи, что-то криминальное в жизни? — возвратился он к прежней мысли.

— Именно?

— Ну, естественные после войны руины городов и селений, трудности с продовольствием, ну, и… наличие, я бы сказал, категории людей, которые переродились, что ли, испортились, с умыслом или без умысла льют воду на мельницу врага.

— Да-а, — протянул Дружинин. Вот тут-то Михаил Иннокентьевич и подходил к тому самому, что его, Дружинина, больше всего угнетало. С умыслом или без умысла льют воду на мельницу врага… Такой человек, как Михал Михалыч, вряд ли может замышлять что-нибудь злое, уж если он и промахнулся, так без всякого умысла, по своей глупости; люди типа Подольского могут пойти на все ради своей карьеры и благополучия. Уж если он без зазрения совести может встречаться и мило беседовать с вдовой погубленного им человека, то остановится ли перед шагом вероломней и злонамеренней! — Вы не думаете, Михаил Иннокентьевич, что и поблизости, вокруг нас есть такие: субъекты?

— Думаю, — признался Абросимов и сразу как-то ссутулился, несмело поглядел в темень аллеи. — И откуда, казалось бы? Откуда?

— А они были и есть, было когда-то больше, стало меньше — жизнь. — Павел Иванович закинул на спинку скамьи руки. — Война, как ураган в море, разволновала все наше общество, подняла из глубин самое яркое, сокровенное, отсюда — массовый героизм. Но война вместе с тем оголила и какие-то низменные инстинкты и силы. После бури в море и океане обязательно плавает какое-нибудь барахло.

— Уж как водится, — раздумчиво сказал Абросимов.

— А то, что порочные люди вызывают остро гадливое чувство, так взыскательней стали мы с вами. Еще бы бдительности побольше да поменьше ложной совестливости, когда мы видим таких людей. Подчас и видим, а не придаем значения, проходим мимо. Он бессовестно пакостит, а мы стесняемся одернуть его, хлестнуть по затылку, нашептываем себе: "Может, я ошибаюсь".