Леонид Огневский - На другой день

— Зимой или летом, — вставила Людмила.

— Даже — ночью или днем, потому что парк-оранжерея хорошо освещается. При желании человека в нем может быть сплошной день, солнечный даже ночью: что стоит водрузить одну мощную лампу в несколько тысяч ватт?.. В парке-оранжерее оборудованы! тенистые корты и волейбольные площадки. Сыграв в волейбол, вы можете быстро переодеться и выйти на улицу, встать на коньки и прокатиться по звонкому льду — зима и лето здесь отделены друг от друга не расстоянием от экватора до полюса, а лишь двойной стеклянной стеной.

Подольский все это говорил то вдохновенно, торжественно, то с мягким юмором, полусерьезно-полушутя, и Людмила даже не заметила, как кончился перерыв, началось последнее действие. После спектакля: когда директор шел из зала не рядом, а сзади, правда, скользнула думка: "Уж не стесняешься ли при народе меня?" — но чуть выбрались из толпы, очутились в полутьме улицы, рука его скользнула под ее локоть, эн вновь безумолчно заговорил, теперь о спектакле. Он говорил, что игра актеров не вызывает особенных нареканий, но комедия совсем не смешна, что современные авторы не умеют заставить читателя и зрителя от души посмеяться. Правда, это не легко, как ему известно по опыту, легок лишь сам смех.

— Я вам, кажется, говорил, что в молодости гонялся за рифмами. Да, да, писал лирические стихи, пародии, эпиграммы, все хотел засесть за роман или повесть — не хватало ни времени, ни усидчивости, ни жизненного опыта.

Расчувствовавшись, он признался, что многим обогатила его война, он научился смотреть в корень жизни, ибо, когда буря валит деревья, вывороченные с корнем, они удобны для рассмотрения. Пригодятся когда-нибудь ему и сибирские впечатления. Ведь писатель — существо жвачное, годами он набирается впечатлений, потом садится за стол, отрыгивает их и начинает пережевывать. Правда, можно никогда не собраться с духом, не сесть и не пережевать.

— Но, — с усмешкой закончил Подольский, увлекая Людмилу к остановке такси, — если у Льва Толстого, как он признавался, мозг лучше всего работал между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, то стоит ли смущаться простому смертному, что он ничего не сделал в каких-то сорок от роду лет?

Пока ехали на машине, он успел изложить свои взгляды на музыкальное и изобразительное искусство, упрекнул художников и композиторов в тематической узости и безликости, коснулся несомненных успехов в архитектуре — широта, роскошь — и распрощался с Людмилой, не дав ей ни слова для согласия или возражения. Да Людмила и не успела разобраться в каскаде его слов и фраз. Не задала она себе и простого вопроса: "Кто он?" Подольский как бы опять заглушил в ней этот внутренний голос.

Только вернувшись домой, она почувствовала, что в душе ее какая-то неприятная муть, избавиться от нее, забыться можно только во сне.

Закреплять успехи, добытые в трудной позиционной борьбе за женщину, Подольский предпочитал атакой, решительным штурмом. Тут уж не зевай и не медли, огорошивай ее красноречием, силой воли, к месту вставленным вздохом и лирической строчкой. Показываться с Людмилой на людях? А зачем он должен афишировать эту связь? — думал Подольский уже тогда, собираясь в театр. Увидит его с Людмилой один знакомый, расскажет двоим, от двоих узнают четверо, вскоре заговорит весь Красногорск. Это в Москве можно не опасаться, что где-то, с кем-то увидят тебя знакомые, потому что Москва — океан, Красногорск же озеро, в котором видна каждая водомерка. Зачем он должен что-то делать у всех на виду, когда можно обойтись без огласки? Ведь не все же кончено там, в Москве, у Алевтины мягкое сердце, она посердится и перестанет, за прежние левые связи простит, за новые… о новых она не должна узнать.

В Людмиле его поражала собранность, четкость во всех действиях и поступках, — осторожность, с которой она шла на личную связь. Есть такие: прежде чем пойти вместе в театр, они долго и тщательно тебя изучают, расстояние между "вы" и "ты" у них измеряется месяцами. Подольского начинала тяготить и нервировать затянувшаяся завязка. Не жениться же он собрался, чтобы так долго и настойчиво хлопотать! Любовь? Еще нехватало! Очередная любвишка — необходимое смазочное для колеса жизни, некий стимул движения вперед. Каждая новая связь, как убеждался Подольский, приободряла его, сообщала дополнительные силы; если она начинала мешать, он немедленно рвал ее. С Людмилой у него получалось не как всегда, не как со всеми: ни бодрости, ни дополнительных сил, потому что и через пять месяцев после первой встречи она оставалась для него недоступной.