Леонид Огневский - На другой день

— Вы почему, Тамара, ругаете его? — удивился! Дружинин.

— А я его, вражину, еще за старое.

— За какое старое?

— Знаем, за какое ругать! Приятельница моя, что вчера и позавчера гостила, в одной армии с этим Подольским была. Увидела его здесь, шли по городу, он ехал, говорит: "Он!" Приятельница, как я, в армейской прокуратуре служила, Подольский — в саперных частях, командовал батальоном, потом его сияли — достукался.

— Как это достукался?

— Боевой приказ фронта не выполнил, когда по Германии шли. Проваландался в ближнем тылу с какой-то бабенкой и не привел вовремя батальон к переправе через реку. Сколько из-за него тогда людей: погибло, рассказывала приятельница, только контрразведке "Смерш" да ихней прокуратуре и было известно. Контрразведка посадила его в полевую тюрьму, провела следствие, да ему, вражине, удалось выкарабкаться, не стали судить.

Свет погас, раздвинулся занавес, но Дружинину было не до спектакля. Тяжело дыша, полушепотом он расспрашивал Тамару, что ей известно еще о том незабываемом для него происшествии, — сходились место и время, значит, не другое, а то. Надо было узнать, как Подольский смог оправдаться и избежать наказания.

— Сослался будто бы на каких-то друзей-свидетелей, что с опозданием получил приказ, что опечатка была в приказе — неясно, в каком месте наводить переправу, в общем, сумел за формальности зацепиться. А тут еще вскоре Берлин взяли, подоспела победа, видимо, не до Подольского было, он и нырнул куда-то в резерв. Теперь — здесь.

— А кого именно погубил он, говорилось… — на всю фразу Дружинину не хватило дыхания… — говорилось на следствии? Он знал?

— Наверно, знал, если весь наш десант за одну ночь перебили фашисты.

Больше спрашивать было неудобно уже потому, что давно началось первое действие, даже на шепот кто-то сзади ворчал. Павел Иванович умолк, продолжая смотреть не на сцену, а ниже, туда, где виднелись контуры голов и плеч в первых рядах. Маленькая с аккуратно зачесанными волосами голова Людмилы была поставлена прямо, огромная, с пышной шевелюрой — Подольского клонилась над нею. "Ах, подлец! Ведь знаешь, наверняка знаешь, из-за тебя погиб ее муж, а садишься невинно рядом, что-то мило нашептываешь!" Сердился Павел Иванович и на Людмилу: доверяется прощелыге, а ведь неглупая, щепетильная, даже слишком щепетильная женщина. И обидна было за нее, обидно за фронтового друга Виктора Баскакова, так нелепо погибшего накануне победы, может быть, действительно из-за этого, как выразилась Тамара, вражины.

Что там было на сцене, Павел Иванович почти не видел; когда вспыхнул свет, он заметил, как встала Людмила, хотела идти, но Подольский почему-то удержал ее, они остались в зале.

— Вражина! — опять сквозь зубы выдавила Тамара. — Но я ему крылья укорочу.

— Что же вы, интересно, сделаете? — невесело засмеялся Дружинин, увлекаемый вместе с Тамарой людским потоком в фойе.

— А поступлю работать в прокуратуру — хватит слоняться без дела! — и начну наводить справки.

Она говорила слишком громко, и Павел Иванович предупредительно сжал ее локоть.

— Потом.

— А что мне!.. Вот наведу справки, подниму то пухлое дело, о котором рассказывала приятельница, он у меня запоет! Но главное — хотела бы я изловить одного шэпэ, скрылся в сорок четвертом под Полоцком; двоих контрразведка поймала, третий как сквозь землю провалился. Но где-нибудь вынырнул и живет. Того я своими руками задушила бы, гада.

— Об этом не здесь, Тамара Григорьевна, — опять попросил Дружинин.

— С-с ум-ма!

— Нет, нет, позднее. Я вас очень попрошу… позднее кое-что еще рассказать, ежели знаете.

— Ну, ладно, ведите в буфет, умираю, хочется пить.

В буфете она окончательно превратилась в обычную Тамару. Павел Иванович заказал, кроме сластей и печенья, бутылку жигулевского пива, она потребовала вина; когда официантка замешкалась у соседнего столика, цыкнула на нее: "Скорее!" Потом по-мужски положила ногу на ногу и принялась рыться в целлулоидной сумочке. Дружинин мельком заглянул туда. Чего-чего только не было в сумке: белоснежный платочек с кружевной оторочкой и связка ржавых ключей, записная книжка с золотым тиснением и пудра, завернутая в бумагу и уже рассыпавшаяся на ключи и на книжку; на самом дне лежала сплюснутая папироса — ее-то и искала Тамара. Такой же кавардак, наверно, и в голове обладательницы сумки! И о Подольском-то могла наговорить лишнего; уж если и проверять, так надо проверять самому…