Леонид Огневский - На другой день

Или: "Может, это у меня из зависти к его высокому положению?"

Михаил Иннокентьевич тотчас встал. Он, конечно, понял намек товарища, вообще они понимали один другого с полуслова. Но продолжать разговор один на один в полутемной беседке сквера Абросимову казалось не очень-то удобным — походило на заговор, и он протянул руку.

— Пора.

— Пора, Михаил Иннокентьевич. Пора! — повторил Дружинин, стараясь вложить в это слово и второй смысл: пора же и действовать. Он чувствовал, что у бывшего директора этой решимости маловато.

Так оно и было. Михаил Иннокентьевич полностью соглашался: да, кривые, двуличные и двудонные люди есть, да, они ему ненавистны. Но поднимать руку на того же Подольского (нутром он понял его с первой встречи, с первого взгляда) как-то не очень удобно. Скажут "Междуусобица, борьба за портфель! Предшественник преемника бьет!" Уж лучше пусть без него! Кроме того, в последнее время Абросимов многое заново передумал, по-иному расценил и свою катастрофу: в жизни немало ложного, и ложь иногда побеждает, бороться с нею… плетью обуха не перешибешь!.. Была и надежда: правда со временем все равно всплывет наверх.

Летняя ночь поубавила зноя и духоты, но воздух был все равно тяжелый. Это почувствовал Абросимов, когда вышел из сквера. Присмотрелся, прислушался — небо заволокли тучи, далеко-далеко постукивал гром — и, спотыкаясь во тьме переулков, заторопился домой. Он не боялся промокнуть под дождем, он хотел застать бодрствующей жену, выйти с ней на балкон и сказать: "Посмотри, Фая, дождь с громом, как он все освежит!"

Настойчиво, с неженским упорством сопротивлялась Людмила своему желанию снова любить, вновь быть любимой, тщетно пыталась заставить свое сердце не жить, а только выстукивать удары, гнать кровь по телу для необходимого, есть, пить, вести бухгалтерские дела, заниматься домом, своей Галочкой. Шли день за днем, месяц за месяцем, со дня гибели мужа прошел год, начинался второй — время не могло оставить в покое молодую вдову. И лодка срывается с привязи, она создана плавать! Иллюзорная привязь Людмилы — "отречение" — постепенно натянулась и лопнула, потому что слишком стремительна река жизни.

Чувства Людмилы, освободясь из-под спуда собственной воли, хлынули без разбора к тому, кто оказался поблизости. И хотя это была еще не любовь, а желание любви, она пошла навстречу желаниям. Подольский же только вовремя подметил их и направил скорей на себя. Умением подметить в женщине главную слабость и тронуть нужную струну, способностью говорить то тихо и вкрадчиво, то шумно и искрометно, смелостью, написанной на самом лице его, он уже располагал к себе бесчисленное множество Людмил, Нин и Марусь, выпивал каждую, как стакан воды, задумываясь лишь об утолении собственной жажды, и следовал дальше. Что ж ему было не проделать еще один, пусть трудный, эксперимент?

Правда, Людмила частенько спрашивала себя: а кто он? Ну, воевал, отличился на фронте, это понятно без слов, это видно по орденским ленточкам, их, как у Дружинина, несколько рядов на лацкане пиджака, ну, развелся с женой, урожденной москвичкой, для которой все, что дальше Звенигорода и Коломны", только географическое понятие, а еще, еще что она точно знает о нем?

"Кто он?" — эта мысль мелькнула в сознании Людмилы и на спектакле, точнее — в первый антракт, когда она встала, думая пройтись по фойе, а Подольский удержал ее, сказал: "Посидим". Чтобы она не задумывалась, почему они должны не ходить, а сидеть, он положил ей на колени бумажный кулек с угощением, объяснив, что увлекся постановкой и не предложил раньше. Потом настойчиво предлагал, чтобы Людмила скушала и шоколадный батон, и ярко разрисованное пирожное, и конфеты "Весна", он не случайно выбрал "Весну".

В следующий перерыв Подольский упредил самое мысль Людмилы о выходе в фойе. Еще не закончилось действие, еще на сцене под искусственной яблоней объяснялась в любви молодая наивная пара, он начал смешливо рассказывать, что бы он хотел сделать в Красногорске, поскольку остается здесь навечно: разбить, построить парк-оранжерею около Дворец культуры.

— Представляете: на улице зима, наш трескучий сибирский морозище, — он, конечно, умышленно вставил "наш", — а в парке-оранжерее стоят, как на страже, под стеклянным куполом кипарисы, зеленеют листвой мандариновые и оливковые деревья, цветут глицинии и мимозы. Если мы умеем одерживать победы на поле брани, перегораживать стремительнейшие из рек, то что нас остановит в создании столь необычных парков? Ничто! В пальто с заиндевелым воротником вы приходите с улицы, раздеваетесь и чувствуете себя, как в летнем саду. Силь ву пле — если вам угодно — веет освежающий ветерок. Это мощные вентиляторы разгоняют по парку-оранжерее подогретый электричеством воздух. Как на обычном ветру, здесь колышутся ветки деревьев, в листве порхают вместе с синицами курские соловьи и заморские птички колибри. В легком платье вы идете по тенистой аллее, может, устремляетесь взглядом за пестрой, порхающей над цветами бабочкой и садитесь в увитую живым плющом беседку, забывая, где вы: в холодной Сибири или в теплом Крыму…