Леонид Огневский - На другой день

— Мало ли что придет в голову. Да ты не обращай внимания.

— Нет, мама, скажи.

Однако ей ничего не удалось узнать о причине слез Марии Николаевны. Людмила могла только догадываться: свекрови досадно, досадно и больно, что в дом, вместо ее сына, может войти другой человек.

Но шум, поднятый Людмилой, приободрил Марию Николаевну, она повеселела, похвалила прическу невестки, цвет ее лица, о наряде отозвалась неодобрительно:

— Слишком мрачен.

— Но теперь же не лето.

— Все равно. Для такого гостя, как Павел Иванович, выбери что-нибудь получше, повеселен.

Людмила доверчиво кинулась к шифоньеру, долго возилась там, снимая и снова вешая вещи, но подходящего, по сезону и случаю, ничего не нашла. Побежала к зеркалу посмотреть, чем же плохо черное платье?

Тогда-то Мария Николаевна и достала из своего сундучка заветный подарок. Подошла к Людмиле, торжественно гордая, с искорками румянца на худом, давно увядшем лице, и ласково промолвила:

— Вот, выбери и надень.

Людмила увидела ее с нарядами в зеркале. Быстро повернулась на каблуках.

— Как? — На согнутой руке свекрови висели… Да, да, это были ее, Людмилы, когда-то любимые платья: бордовое шерстяное, подарок отца, и шелковое, белым горошком по синему полю, когда-то купленное на стипендию. Та самая отделка воротничка у шелкового, тонким шифоном, те самые пуговицы у бордового, прозрачными ромбиками… — Мы же их продали, откуда они взялись?

Мария Николаевна сияла со своей руки и бордовое, и в горошек, и третье — коричневое, передала удивленной невестке.

— Это моя тайна, Люся. Бери и носи. Я знала, что они тебе пригодятся.

Ни в два, ни в два тридцать, ни в три часа Дружинин не появлялся, и Людмила начала беспокоиться. Она и в мыслях не держала, что Павел Иванович забудет про свое обещание, побаивалась, что его вызвали на завод или еще куда-нибудь, мало ли у заместителя директора всяких хлопот. И уж боялась, что он заболел, перед дождем и снегом у него обязательно ноет простреленная нога; самое беспокойное это — старые раны.

В четвертом часу к калитке подкатилась легковая машина. Перед тем, как заглохнуть, особенно весело пророкотал на всю улицу мотор. Его машина!.. Людмила вскочила со стула, снова прислушалась. Но опять же, опять — по обмерзшим доскам крыльца, по гибким половицам сеней — легкие, не то женские, не то мальчишеские шаги.

"Уж не Тамару ли снова шальным ветром?.." — досадливо подумала она. В комнату, поплясав перед дверью, влетел шофер Гоша, протянул записку.

Значит, больной… Людмила несколько секунд смотрела в одну точку: на тающую снежинку на черном Гошином треушке. Вот ее уже нет, есть капелька, чуть заметная капелька влаги. Спохватившись, быстро прочитала записку и поняла так же: больной.

— Что же он, Гоша, лежит?

— Нет, ходит, — запросто сказал тот, поглаживая снятый с головы треушок. — Ехать куда-то собирается.

— А нога? Как же…

Но Людмилу остановила догадка. Вновь принялась читать коротенькое письмо. "Прошу прощения, приболел…" Вспомнила его слова, сказанные накануне: "Бывает, что между людьми — черта, ее трудно переступить даже здоровой ногой…" и все поняла по-другому: он больше ее мучился и мучится угрызениями совести — как бы не оскорбить чьей-то памяти, чьих-то чувств, поэтому и было всегда страдание в его добрых карих глазах. И еще, еще что-то он тогда недосказывал… да, да, о какой-то поездке.

— Мама! — окликнула она Марию Николаевну, не зная в точности, что надо сказать, только чувствуя, что больше она не должна, не может, не в силах оставаться здесь, дома.

Мария Николаевна торопливо вышла из спальни.

— А ты съезди к нему, проведай, — сказала она радушно, — только оденься теплее — зима. — И засуетилась у вешалки, отыскивая невесткину шубу, серый пуховый платок.

Уже одетая, Людмила поцеловала ее за все, все хорошее и выбежала на крыльцо. И остановилась. Ее ослепило резким светом. Солнце и снег. Едва-едва огляделась свободнее. Перед нею был огромный мир из голубого неба и белой, сверкающей холодным снегом земли!

Небесная голубизна, снег и солнце!