Леонид Огневский - На другой день

Скорбь передалась и Людмиле, она опустила на колени руку с гребенкой, да так и сидела, глядя без всякого интереса в окно. Потом нехотя пила чай, думала. За что она больше всего любила мужа? За силу, за бесшабашную смелость, за то, как он обнимал своими ручищами, — крепко, даже чуточку грубовато, а жертвой своей не считал, с достоинствами слабого пола считался. В этом нравилась сила и еще — степенство, медлительность, даже глухота голоса, когда он сдерживает волнение, даже — прихрамывание и седина. Может, это не из любви, а из дружбы? Хотя Мария Николаевна и говорила: "Надо верить своему чувству", — а какому именно? Вот и остаться верной дружеским чувствам; там, где вмешивается рассудок, нет места настоящей любви.

Но часов в двенадцать, когда с улицы донеслось завывание машины, Людмила сорвалась с дивана. — Павел Иванович!.. Вот уже и без ветра, резко, отрывисто хлопнула калитка… тонко проскрипели обмерзшие и запорошенные снегом доски крыльца… дробный стукоток каблуков послышался из сеней. Людмила быстро оправила на себе складки черного шелкового платья и вышла из спальни в зал.

В другую дверь зала вбегала Тамара..

— Рябина! — воскликнула она. Как была в шубе и шерстяных рукавицах — на воротнике и на рукавицах снег, — так и кинулась обниматься. — Я к тебе на минутку, попутно. — Тамара швырнула на диван рукавицы и огляделась вокруг. — Прибралась, все вымыла! — взгляд ее скользнул по платью Людмилы. — Нарядилась… — А я ездила на квасоваренный, по новому делу! Туда проехали вчера хорошо, сегодня — этот проклятый снег! — застряли чуть не против вашего дома в сугробе. Пока мой вздыхатель с шофером вытаскивают машину, дай, думаю, забегу к тебе. — Тамара отошла в сторонку и посмотрела на бывшую одноклассницу издали. — А ты, рябинка, тоже, смотрю, не очень качаешься. Не прислонилась ли к какому-нибудь дубу?

— Пока нет. Видишь — одна.

— Ой ли!.. Ну, ладно. Ух! — В чем была, Тамара бухнулась на диван. — Кой-как покончила с токмаковским делом, навертывается другое, посолидней, похлопотнее. Одного бородача тридцатилетнего с бывшей оккупированной территории за компанию взяли. Жил при немцах, пусть посидит. Все-таки, скажу тебе, Люська, интересна прокуратурская служба!

— Интересна… — насмешливо произнесла Людмила. — А может, твой посаженный вовсе не виноват.

— Там видно будет.

— Не нравится мне твое "там"!

— Ты что, Люська? Не доверяешь советскому правосудно? Может, и расхитителей с бывшего подсобного неправильно взяли и осудили?

— Уже? Что присудили Михал Михалычу?

— Этому — пустяки: два года условно за халатное отношение и ротозейство.

— Слышь, мама! — крикнула Людмила на кухню. — Судили Михал Михалыча… Только условно!

— Слышу, слышу.

— Легко отделался ротозей, — заключила Тамара.

Уже выходя из дома, она сообщила еще одну новость:

— Тихоня-то наша, Клавдия, отколола номерок: укатила со своим курортным знакомым в Свердловск.

Свилась-собралась и — до свидания, Иван Васильевич Горкин, оставайся холостым! Так что у меня в запасе еще один ухажор… Шучу, конечно.

Тамара еще что-то рассказывала про Горкиных, Людмила не слушала ее. "Свилась-собралась…" Не так-то просто Клавдия порвала лямку — Дмитрий Петрович помог. Что же, добра им и счастья!

Проводив Тамару, Людмила подсела на кухне к Марии Николаевне, помогла ей вымыть посуду.

— Знаешь, мама, сегодня в два часа приедет Павел Иванович.

— Милости просим, — сдержанно отозвалась старушка. Принялась вытирать и без того сухой и чистый стол.

То, как свекровь отнеслась к сказанному, Людмилу обидело. С самого утра в этот день Мария Николаевна была сдержанна и неразговорчива. Даже первый снег не развлек ее, не обрадовал. Вообще в последнее время старушку одолевали немота и раздумье, казалось, она совсем уходила из дома.

Вот и теперь ушла. Сказала: "Милости просим" и скрылась. Людмила заглянула в зал, думала, она там, читает что-нибудь на диване, — нет. На цыпочках пошла в спальню, — может быть, прилегла отдохнуть на кушетке. Вошла и в недоумении остановилась: Мария Николаевна сидела на маленьком, окованном жестяными лентами сундучке и тихо плакала. Промедли Людмила секунду, и старушка утерла бы слезы, ни за что не узнать.

— Почему, мама? Почему? — с дрожью в голосе проговорила Людмила.

— Так, Люся, — пробуя улыбнуться, сказала свекровь… — Ведь у старух слезы близко, не держатся. Навернулись грустные думки — всплакнула.

— Какие думки?