Леонид Огневский - На другой день

Она и ранее, еще школьницей и студенткой, с любопытством и радостью наблюдала, как в ее родном городе, когда-то маленьком, деревянном, отстраивались кварталы, улицы, целые районы с домами из кирпича и стекла, с корпусами заводов, с их высоченными трубами. Теперь будет еще дворец. Потом будет второй мост через быструю реку, потом — ГЭС, величиной чуть ли не с Днепровскую. Значит, прибавится славы родному городу, краше будут милые сердцу места.

Синело предвечернее небо. Слегка расплывшееся солнце медленно клонилось над дальней горой. Освещенные его последними, едва теплыми лучами, подрагивали листочки на вершинах тополей. Людмила присмотрелась к листве: уже старая, задубевшая, кой-где тронутая желтизной — канун осени. Да и небо над городом было не синее, а льдисто-холодное, из проулка, с реки, тянуло пронизывающим холодком — скоро осень, потом зима. Ну и пусть.

Она не позволила вкрасться в сердце холодку осени и холоду близкой зимы. На душе было просторно. С неких пор будто раздвинулись границы горизонта, она лучше видит небо, горы, леса, для нее понятнее люди, а сама она людям нужней. Хотя бы и эти сто тысяч — тут она, конечно, "при чем". Индийские вдовы сжигали себя на кострах, оставляли на память лишь горстку золы, она дала миру живую каплю. И не сгорела, а закалилась ее сохранила в живых, закалила сама жизнь, работа любовь.

Эю слово — любовь — она мысленно произнесла, пожалуй, с опаской и вновь, как когда-то возвращаясь из леса, как, бывало, поздней, вместе с радостью ощутила тревогу. Но теперь Людмила не отмахнулась от тревожного чувства "Прочь, прочь!", — а попыталась в нем разобраться. И даже испугалась того, что пришло на ум: "Может быть, это еще не любовь, не всем сердцем, если в сердце только тепло. Да и полюбишь ли друга мужа, они всегда двое будут стоять перед тобою одной?.."

Когда-то Мария Николаевна рассказывала о своей молодости, про первые годы вдовства. Вернувшись домой, Людмила нарочно завела с нею разговор о давнем прошлом.

— Скажи, мама, — начала она, протирая полотенцем вилки и ножи (Мария Николаевна мыла в тазике посуду), — Никифор Петрович Рупицкий был другом твоего мужа?

— Был, пока они не ушли на германскую.

— А ты могла бы выйти за него замуж, когда осталась вдовой?

Граненый чайный стакан выскользнул из рук Марин Николаевны, она подхватила его, уже катившийся по столу.

— Скажет тоже: "Могла бы?".. Он меня и не брал, у него семья была, жена, дети.

— А когда овдовел, тогда? Это не помешало бы, не показалось, ну, странным, дурным: бывший друг мужа, потом — второй муж?

— Ну, и любила бы, если любила, вдвойне.

— Так почему же ты…

— Да не брал же, сказала тебе: не брал, ни тогда, ни позднее.

Людмила еще хотела кое о чем спросить, не спросила, знала, что скажет свекровь: "Да включай-ка ты, Люся, радио". Или: "Да ложись-ка ты спать, завтра к девяти на работу…"

Тот день, когда Абросимов и Людмила ездили в банк, и для Павла Ивановича был необычным. Оставшись в кабинете один, он присел к столу и обхватил обеими руками голову. Сперва он думал не о Людмиле, не о себе — о дочери. У него почти взрослая дочь, Наташа, как, случись, поймет и оцепит она? Что подумает Галочка, хотя она и ребенок, как рассудит и взвесит опытная в жизни Мария Николаевна? Да и Людмила-то неизвестно как отнесется ко всему, ведь и с нею ни разу не говорил, разве только намеками. Сложно! Стократ сложно, не то, что в молодые года!

Думал: как же быть с документами? Надо было срочно посылать в Москву личные документы (в принципе с переводом в Белоруссию было решено), а он медлил с пересылкой их, на телеграммы не отвечал. Не говорил ни да, ни нет и Рупицкому, уже дважды звонившему по телефону, — выборная вот-вот начинается, у горкома должна быть уверенность.

Этой уверенности не было у самого Дружинина. Никогда он не останавливался на перепутье так долго, как теперь, обычно решал и решался сразу, без сомнений: получал предписание ли, приказ ли и рассовывал по чемоданам вещи, мчался на вокзал, на пристань, в аэропорт, или: "Собирайся, Анна!" — и ехал, плыл, летел вместе с женой. "Надолго ли?" — "Не нам самим устанавливать сроки!"

Теперь все было иначе, намного труднее. А надо ли вообще-то ехать? Вдвоем с дочерью или не одному, не вдвоем? Но скажешь ли просто: "Собирайся, Людмила, поехали"?.. Дружинин то впадал в отчаяние, то подбадривал себя декламацией: "Что человечно, то и тебе не чуждо — пусть! Два горя по отдельности — два горя, вместе они — даже не одинарное горе". Потом снова: "А по силам ли, по возрасту ли замах? А не кощунство ли это — полюбить жену друга?.."