Язмурад Мамедиев - Родная земля

Ее слова долетали до Керима, как сквозь плотный туман, — невнятно и глухо. И все перед глазами казалось призрачным, нереальным. Странное состояние полузабытья охватило его. Он и сидел перед сестрой, и слушал ее, и даже кивал иногда, но в то же время думал совсем о другом, — вернее о том же, только по-своему, в иной плоскости, потому что видел все и чувствовал иначе, чем Акнабат.

Ему вспомнилась смерть родителей — как шел он с опустошенным сердцем за носилками к мазару, спотыкаясь о сухие комья. И, может быть, потому, что был он тогда несмышленым мальчонкой, или за давностью лет, те две ужасные смерти казались ему теперь не такими гнетущими, как одна эта — смерть Чары.

Он не мог представить веселого друга мертвым, брошенным в степи. И вдруг совсем ясно увидел: Чары лежит в ложбине между барханами, и коршун, кося большим жестоким глазом, сидит на его белом, неживом лице. Керим вздрогнул, мотнув головой, отгоняя видение. "Как это дико — убить человека! — подумал он. — И кто-то думает, что это — я"…

С горькой ясностью понял он, что убедить людей в своей невиновности сейчас попросту невозможно. Никто не поверит ему, хоть до хрипоты кричи: — "Это ложь!".

И Айсолтан… Как пойдет он к ней, что скажет, когда увидит ее глаза?.. Людская молва страшна, захватит, закружит голову — и поверишь во что угодно. И тут — муж, отец ее детей… Небось подумала, что и слух о своей связи с ней пустил он, Керим, чтобы хоть как-то оправдать свое гнусное дело.

"Дядя Кеим, ты когда папу привезешь? — зазвучал в ушах ломкий голосок Энегуль. Он пообещал тогда, что скоро…

Его обступила толпа людей с искаженными злобой лицами. — "Это он убил твоего папу, Энегуль!" — "Сам явился!" — "Бейте его!" — И вот уже первый камень просвистел над головой, у самого виска…

Керим открыл глаза. Так можно и с ума сойти…

"Нет ничего страшнее гнева народа, — подумал он. — И нет несчастнее человека, которого в народе перестают считать своим".

Брат и сестра долго понуро сидели друг против друга. Они понимали, как трудно теперь восстановить справедливость. "Но неужели смерть одного должна обязательно повлечь за собой гибель другого — безвинного?" — думала Акнабат, украдкой поглядывая на Керима. И слезы снова застилали ей глаза.

За день в низкой комнате скопился зной и теперь медленно, словно бы нехотя, выползал в раскрытую настежь дверь. Навстречу ему, понизу, наплывала ночная прохлада. Она несла с собой разнородные запахи остывающей земли, застоявшейся, уже с прозеленью, воды на дне впадины, тамдырного дыма, конского терпкого пота.

В мерцающем прямоугольнике двери видна была часть неба, усеянного яркими звездами, и крутой изгиб молодого месяца. Это небо, эти звезды и словно бы молоком облитый лунный серп висели сейчас над притихшим поселком, над чабанскими кошами, над юртами кочевников, над всем этим огромным, примолкшим к ночи степным раздольем. И Керим содрогнулся при мысли о том, что под ночным спокойным небом живут сейчас и те, которые убили Чары, и он, без вины виноватый, и те, кто хочет расправиться с ним по древнему крутому закону "ар алмак".

Он вышел, подбросил корма верблюду, потрепал его по чуткой шее, прислушался. Поселок уже спал. Только кони переминались ногами да собаки перебрехивались беззлобно, по привычке. Керим смотрел на темные купола юрт, прикрывших людей от внезапного ветра и пыли, и пытался представить себе знакомые лица, которые вряд ли теперь скоро увидит. Когда-то он запросто входил в любую из юрт на этой стороне поселка, и всюду его встречали улыбкой. А сейчас, словно вор, хоронится в темноте, боится людского глаза…

Обида комом подкатила к горлу. Он прокашлялся негромко и вернулся в дом.

— Я устал, Набат, — сказал он сестре. — Постели мне. И, если сам не встану, разбуди до рассвета. Мне рано надо ехать.

Акнабат вздохнула тяжело и стала готовить постель.

Уже лежа под легким одеялом, Керим услышал ее голос:

— Я еще хотела тебе сказать, Керим… Спросить. Верно ли болтают, будто у тебя и с атаниязовской дочкой что-то есть?.. Что-то уж много для одного человека, не знаю, чему и верить…

Керим промолчал, притворившись спящим.

Акнабат еще повозилась с посудой, потом тоже легла, затихла.

Утром Керим проснулся затемно. Впрочем, и сон был не сон, а так, тревожное забытье, недолгие провалы беспокойной памяти.

Они снова, как вечером, сели на кошме, молча стали пить чай.

— Ты мне скажи, Керим, — напряженно спросила Акнабат, — верно, что Зиба вскружила тебе голову?