Юрий Иваниченко - В краю родном, в земле чужой

Юрий Иваниченко

В краю родном, в земле чужой

ПРОЛОГ

- Потерпи. Сейчас будет больно, - сказал хирург.

И стало больно.

Дмитрий Кобцевич застонал и заскрипел зубами, а потом - как диафрагму перед глазами свели, - операционная потемнела и пропала. Боль - тоже. И в темном пространстве...

... И в темном пространстве высветилось два силуэта, а затем фигуры подступили ближе, и у того, который коснулся плеча, оказалось лицо Вадима. И голос - тоже, вот только заговорил он с совершенно неожиданной сварливой интонацией.

- Ну что, доволен? Замкнул круг? "Что еще за круг?" - подумал Кобцевич.

- "Что за круг, что за круг", - передразнил псевдо-Вадим, - тот самый. От Случанки до Яузы.

"Ничего не понимаю", - с горечью подумал Дмитрий и даже, кажется, вслух попросил:

- Не розумем, проше пана. Hex пан пояснить...

- Ага, - обрадованно сказал псевдо-Вадим, - польский вспомнил.

Второй же силуэт в это время подвинулся поближе:

- А прадеда своего вспомнить не желаешь? Или подставу вместо него?

И тут второй наклонился, так что скрипнули ремни, на красивом мундире, и на Дмитрия глянуло его собственное лицо, только молодое и с тоненькими усиками; и вот псевдо-Дмитрий выпрямился, отодвинулся, но Кобцевич успел увидеть на его шее, между воротом доломана и ухом, глубокий открытый бескровный разрез.

- Вы умники, - продолжал сварливо псевдо-Вадим, - и в Бога не верите, и Божий Замысел по-своему перетолковываете. А что выходит? Ну, замкнул ты малый круг, от спасения до спасения, а того ли ты спас? И от чего? По Замыслу ли ты поступил? Свой узел ты распутал, а сколько чужих завязал? Сколько судеб исковеркал?

Псевдо-Дмитрий вдруг сказал, - польской скороговоркой, но почему-то Кобцевичу все стало совершенно понятно:

- Пусть живет. Сам еще увидит, под чьи знамена становиться, и что из благих намерений получается. Достаточно, что теперь от нижних он отпал. А что простится- то не нам судить...

... Тайная диафрагма распахнулась, и стало светло и больно.

Тяжелое августовское солнце клонилось к закату, где-то далеко гудело и звякало, и Кобцевич вдруг подумал, облизывая запекшиеся губы, что год уже не смотрел - долго и внимательно, - на небо.

ГЛАВА 1

Дима Кобцевич не считался великим физиогномистом, но средним - вполне. Погоны обязывали. Точнее - наоборот. Если не умеешь наблюдать, вычислять движения мысли, сравнивать, анализировать - никакой из тебя не оперативник, и не видать тебе карьеры. Конечно, если ты не потомственный персональный пенсионер, и тебя не толкает всю жизнь сильная лапа - до тех пор, пока сам уже не сможешь толкать, подбирать себе эстафету, сменщиков, верных людей, верных уже оттого, что знают: сами по себе ни шиша не стоят. Короче, если ты не на эскалаторе, а на лестнице. Шаткой и обязательно короткой, не до верху, стремянке.

Так вот, если тебе приходится работать, справляться, вытягивать, то непременно выучишься. Или - вылетишь по профнепригодности, завалив первые же полдюжины дел, из которых, ей же право, не все никчемушные и постыдные.

То, что у первенца чужое лицо, само по себе не очень тревожило. Мало ли! Хотя Дмитрий был, что называется, две капли воды со своим отцом, а тот уверял, что, по воспоминаниям, похож на деда. И Машка вписывалась, как желудь в кучу желудей, в обширный род Гладышевых. Но и что с того, вроде бы? Непохожесть Лешки не требовала объяснений. Генетика, говорят, штука тонкая. Почему бы не высветиться в пятом или шестом поколении теням курляндских баронов или грузинских лжекнязей, блуждающим по закоулкам семейных преданий? Все так.

Но слишком близко, меньше чем в одной автобусной остановке, в километре, что для Москвы и вовсе не расстояние, в такой же бетонной башне в двумя лифтами на подъезд обретается друг сердечный, собутыльник, сукин сын и селфмейдмен Сашка Рубан. И часто - насколько позволяет служба - со своей Танькой, змеюкой, бывает в доме. Но только с нею ли? И всегда ли официально?

Пацанчик, Лешка, еще не ходил, только гукал, гарцевал по своему манежику и швырялся погремушками, когда Дмитрий впервые заметил...

Нет, не так все было.

Не заметил. Не почувствовал. Совсем другое.

В сознании, прочной кладке стереотипных мыслей и отработанных логических сентенций и приемов, вдруг вызмеилась, мгновенно прорубилась трещина.

Кладка раздалась - бездна и темная равнина, залитая ослепительным светом: и в его тревожной зыби - стремительные темные создания, похожие и непохожие на все виденное прежде. Как неведомые ящеры, залитые темным, но прозрачным стеклом и освещенные неведомым и невидимым светом. Движение здесь особенное, но есть совершенно узнаваемое - может, и главное: медленный, тусклоострый маятник, долгим и отчетливым махом приносящий и меняющий некую общую и все новую и новую упорядоченность в расположение сил и устремлений.