Юрий Иваниченко: В краю родном, в земле чужой

Да, сил и устремлений, видимых, постигаемых, как самостоятельные сущности.

И там, где маятник рассек, на свежем срезе выпятились три антропоморфные фигуры, три образа (МЫ, ТРОЕ), прежнее отринув бытие, и маятниковое рассечение означало отделение юной сущности от неузнаваемого истока и переход к Дмитрию. Кобцевич не узнал - он просто знал: третий - он сам. И принимает он юное создание (это еще не свершенное, но неизбежно выстроенное новым, послемаятниковым раскладом) на дозревание, на выращивание, на воспитание...

А дальше - возможно, впрочем, изнутри этого темно-густого остекленения, вспучилось и заворочалось, и словно не зримый, но непрозрачный кокон лопнул открылось Нечто гороподобное, в сетчатой негладкой броне, уходящее в глубины пространства - и вдруг Кобцевич разглядел, а затем видел только это, множество глаз, ни на что не похожих, пустых, жадных и разумных глаз.

Трещина так же внезапно и быстро срослась - как "молнию" задернули; а пацаненок, Лешка, вдруг в этот самый момент перестал гукать в углу манежа, потянулся маленьким тельцем, а затем с особенной младенческой осмысленностью уцепился за них обоих, Кобцевича и Рубана.

А в следующий миг все это стало совершенно обычным, знакомым и показалось чуть ли не единственно возможным: деревянный светлый детский манежик, на нем байковая пеленка с рисунком мелкими глупыми котятами в опрокинутом зонтике, столик с детской посудой и нижегородским кассетником, неуютные кресла, шторы, книжные полки, диван со скучной обивкой, трельяж с сорока сороками баночек и тюбиков, лакированный гардероб времен зрелого соцреализма. Стерся, казалось, и след трещины, а в сознании прошла короткая, но победоносная война, и в результате не сформировались решающие слова, не вылились формулировки. Лешка остался Лешкой, Александр - Сашей Рубаном, своим парнем, даром что ментом, настоящим казаком.

И когда перебрались на лоджию - Кобцевич курил, - о трещине в сознании даже памяти, вроде, не осталось. А следовательно не включалось профессиональное умение, не перехватывал Дмитрий взгляды и реплики Машки, Рубана и его красивой змеюки Татьяны. Вычистилось внутреннее, осадок в сознании, - может быть, потому, что над Москвой догорал самый теплый день июня девяностого, и свободно выгнутая в полусотне метров река застыла, зеркально-золотая, и сладко гукал в комнате Лешка, а совсем недавно Кобцевич и Рубан в редкой совместной операции конторы с ментовкой отлично спланировали и раскрутили как по нотам чечню, и после смачной, с дюжиной выстрелов и хрустом суставов драчки, вдруг поняли и, перебивая друг друга, высказали, что нечаянно и вдруг пришло, осозналось мужское счастье-ничего не бояться и ни от кого не зависеть. Иллюзия, конечно, - но вот такой вечер...

- Твою мать, - ласково выругался Саша, поставив фужер, - на сороковник покатило, а только жизнь начинается.

И сам же продолжил:

- Вспоминаю - и не могу вспомнить, чтобы на душе так спокойно было. Правда, что козацкому роду нема переводу.

- Правильно, всем плохо, так ментам хорошо - тут же подала голос змеюка.

Рубан повел крутыми плечами и усмехнулся:

- Все было. Как в песне. А вот радости - не было. Давило, что-то все время давило и только как отпустило, понял, что вроде и не жил вовсе. А теперь - сто тысяч проблем, а все равно свободно.

- Подождите, скоро будут комуняк вешать - тогда и попляшете.

Это - Машка.

Сколько знал ее Кобцевич, всегда в Марии жил страх. Нет, не страх даже боятся конкретного, а внутренняя убежденность, что события должны развиваться от плохого к еще худшему, и если вдруг кажется, что дела сложились хорошо, то просто не знаешь самого главного.

Интересная - пожалуй, самый приятный тип шестидесятых, эдакая Мерлин Бардо в славянском исполнении, - она по-прежнему, возможно, даже больше прежнего нравилась Кобцевичу. "Стена" между ними не разрушалась, настоящего духовного контакта как не было так и нет. Дмитрий мог подолгу смотреть, как она сидит, с книгой или рукоделием, подвернув под себя стройные, ну разве что чуть-чуть полноватые ноги, как поправляет округлым жестом волосы, как пробегают волны затаенных мыслей и смутные видения по мягко вылепленному лицу. Мог смотреть и радоваться, что это существо живет в его доме, что спит в его постели, что иногда, в минуты благодарной расслабленности, проводит гладкими пальцами по его лицу... Но не называть ее женой. Разве что так, автоматически, служебно. Подругой, спутницей, даже половиной - пожалуйста. Беречь. Баловать. И понимать, этой красивой и по-советски благополучной женщине все на свете кажется плохим, неустойчивым, тревожным. Когда-то жила, и вполне мирно, со стариками Кобцевичами - не тревожилась, что никогда у нее не будет своего дома; получили хату, и довольно быстро - у конторы с жильем решается слава богу - но Маша тревожилась и переживала пуще прежнего. В сущности, конечно, разве это настоящий дом - двухкомнатка в панельной башне?