Язмурад Мамедиев - Родная земля

— Пыталась, тетушка Хаджат, — с запинкой, с трудом решившись, ответила Халтач.

— Ну, и что же?

— Оттолкнул он меня…

Раздался дребезжащий, непристойный смех ворожеи.

— Не захотел, значит… Ах, глупый, желторотый!

Ты небось одарила бы его за любовь, не обидела… Ну, ничего, сам на карачках приползет.

Послышалось бормотанье, фырканье, снова что-то брякнуло.

— Ну, все. Возьми мешок, повесь на место. А талисман спрячь на груди. Твой будет Керим, не сомневайся.

— Спасибо, тетушка Хаджат.

Зиба отпрянула и побежала к своей юрте.

"Так вон в чем дело, — думала она, забившись под одеяло в углу, дрожа в нервном ознобе. — Это Халтач все придумала, коварная, злая Халтач. Она и меня заклинала, чтобы отвадить от Керима, а теперь его… Колдовством хочет заставить Керима полюбить ее. Но ведь она — жена Ниязкули! Наговорила на Керима за то, что оттолкнул ее, очернила безвинную Айсолтан… У, гадюка проклятая! Но ничего, теперь я все знаю, теперь не обведет меня вокруг пальца. И Керима я спасу…"

Она вскочила, в темноте пробралась к выходу, выглянула, таясь. Мешок Керима висел на своем месте. Она поспешно сорвала его, вбежала в юрту, опорожнила, дрожащими непослушными пальцами развернула сачак со свежим хлебом, сунула хлеб в мешок. Боязливо оглядываясь повесила мешок на сук.

Завороженный чурек Зиба бросила подвернувшемуся дворовому псу Алабаю.

Над притихшей от зноя пустынен в отвес поднялось солнце. Его лучи палили исступленно, и негде было укрыться от их нещадной ласки. Желтые, еще в начале лета сгоревшие травы мертво никли к раскаленной земле. Сомлевшие овцы едва брели по песку. Только степной орел спокойно и величаво скользил в белесой голубени неба на распростертых крыльях, выглядывая добычу.

Выбрав место, где саксаул был рослее и гуще, Керим остановил отару, сам устроился в редкой, пятнистой тени кипятить на костре чай.

Только забурлила в закопченной тунче вода, как до его острого слуха донесся глухой шум приближающейся отары. Он встал, из-под ладони вглядываясь в парящую даль.

Отара приближалась в клубах пыли. Впереди ехал на коне человек в меховой шапке-ушанке. За плечами у него Керим разглядел винтовку.

Всадник приблизился, сдерживая коня, крикнул:

— Эй, ты, поди-ка сюда! Да поживей!

Наглость незнакомца не понравилась Кериму, но он все же пошел навстречу, вглядываясь в его желтое лицо с маленькими, злыми глазами.

— Ну, что ты еще скажешь? — спросил он, взяв коня под уздцы, готовясь, если дойдет до этого, стащить грубияна на землю.

— Так-то ты встречаешь гостей, — изменил тон желтолицый. — А говорят, чабаны приветливый народ. Напои чаем, устал я.

Керим отпустил лошадь.

— Чай готов, пей.

К ним подошел старик с сухим морщинистым лицом, остановился, опершись на чабанскую крючковатую на конце палку.

— Чего встал! — прикрикнул на него всадник. — Иди к отаре, у меня разговор с чабаном. Скоро тронемся дальше.

— Пусть и он отдохнет, — вступился за старика Керим, — зачем гонишь?

Желтолицый промолчал, тяжело слез с коня, потоптался, разминая затекшие ноги.

— Загони отару вон в ту ложбину и приходи пить чай, — сказал старому чабану Керим. — Я свежего заварил, яшули.

Старик кивнул благодарно.

— Чьих овец пасешь? — спросил желтолицый, сбросив под куст саксаула халат и усаживаясь на нем.

— Атанияз-бая.

— А-а… Добрые овцы. Ты, видно, хороший чабан. А это отара Нукер-бая.

— Одноглазого? — поинтересовался Керим.

Приезжий бросил на него быстрый взгляд.

— Знаешь его?

— Откуда же?.. Слышал просто.

Подошел старый чабан, с молитвой присел в сторонке. Керим, приложив правую руку к груди, левой протянул ему пиалу с чаем. Старик принял с таким же жестом, но опасливо посмотрел на желтолицего. Тот проворчал:

— Пей, ешь свой чурек, и будем собираться.

Винтовка лежала у него на подвернутых ногах, и Керим сразу вспомнил: этот человек приезжал с Ниязкули на коне в тот весенний вечер, когда срочно вызвал его к себе Атанияз-бай.

— У меня кусок в горло не идет, — жалуясь, сказал старик. — Ты не тащи меня за собой, Карабай, отпусти с миром.

— Я обещал Нукеру задержать тебя, пока не пристроим отару, и я сдержу слово, — рассердился Карабай. — Учись, старый, у атаниязовского чабана — делает человек свое дело, не перечит хозяину, не бежит в поселок, сломя голову. Придет время отпущу, катись на все четыре стороны, а пока помалкивай.