Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Я хочу этим сказать, что среда, в которой мне приходилось в эту пору проводить время, состояла из людей независимых – «на все начихать», «пойдем пропустим по рюмочке». Это была словно команда одного и того же корабля, и когда один из них выигрывал на лошади, то его деньги уплывали, как песок между пальцев.

Ни один король, или президент, или банкир, путешествуя со своей свитой по Европе, не сумел бы напустить на себя столько фасона, сколько любой из этих людей, с их огромными кольцами, с булавками в форме подковы, воткнутой в галстук, и т. п.

Я любил их всех так же, как любил их и вышеупомянутый молодой человек.

Он временно работал грумом при славном мерине по имени Пьяный Джо; владельцем этого мерина был высокий господин с черными усами, некий Альфред Кримборг. И мой молодой человек пускал в ход весь свой блеф, чтобы казаться настоящим грумом.

Случилось так, что мы с ним работали на одном и том же маршруте, объезжая в течение осени все ярмарки в западной части Пенсильвании.

Когда только выдавался хороший вечер, мы проводили его вместе, гуляя и беседуя.

Возьмем, скажем, понедельник или вторник, – убрали лошадей в стойло, а бега начинаются только в середине или в конце недели, скажем, в среду, как это большею частью бывает.

Заберемся мы с ним в маленький ресторанчик – из тех, что обыкновенно содержит Женское христианское общество воздержания, где можно было весьма недурно пообедать за четвертак. Во всяком случае, тогда мы оба считали такие обеды «весьма недурными».

Я всегда усаживался рядом с ним – его звали Том Минс, – а когда мы кончали еду, то шли снова проведать наших лошадей. Пьяный Джо спокойно жует свое сено в яслях; Альфред Кримборг непременно стоит тут же и пощипывает свои усы, а вид у него такой горестный, как у простуженной цапли.

Но в действительности он вовсе ничем не опечален.

– Вы, ребятишки, идите в город пошататься с девчонками. Я уже старик и мое время ушло, а вы себе идите. Я все равно здесь останусь, так я уже присмотрю вместо вас за обеими лошадками, – обыкновенно говорил он.

Мы уходили, но только не в город волочиться за девчонками – которые, пожалуй, не отказались бы от нас, так как мы были чужие и спортсмены, – нет, мы отправлялись за город.

Иногда, в лунную ночь, мы забирались на высокий холм. Листья густо падали с деревьев и ложились толстой пеленой на дорогу, так что мы взметали их ногами вместе с пылью.

Признаюсь, я полюбил Тома, который был на пять лет старше меня, но, конечно, я бы не посмел тогда сознаться в этом даже себе самому. Ведь мы, американцы, очень робки в смысле выражения чувств, и никогда мужчина не сознается в том, что он любит другого мужчину, – я впоследствии узнал, что о таких вещах нельзя даже думать. Надо полагать, люди боятся, что это будет понято совершенно превратно.

Так вот, мы с Томом шагаем по дороге, а с обеих сторон стоят деревья, как торжественно-настроенные люди, и прислушиваются к нашим словам; много деревьев было уже совершенно оголено.

Иногда мы возвращались на ипподром, когда уже бывало очень поздно и совсем темно.

Я больше молчал. Том Минс говорил за нас обоих.

И мы делала один круг за другим вокруг ипподрома, иногда раз двенадцать, раньше, чем забраться в сено, на боковую.

Том неизменно рассуждал о двух вещах – о книгах и о беговых лошадях, но большей частью о лошадях. Смутные звуки вокруг ипподрома и запах лошадей и всего того, что связано с лошадьми, казалось, действовали на него возбуждающим образом.

– Иди ты к дьяволу, Герман Дадли, – вдруг выпаливал он. – Брось мне рассказывать. Я лучше твоего знаю, что говорю. Я больше твоего и лошадей, и людей видел на своем веку. Нет такого мужчины и нет такой женщины – пусть то будет родная мать, – чтобы мог помериться в благородстве с лошадью, – с породистой лошадью, я хочу сказать.

Иногда он долго продолжал разглагольствовать на эту тему, разбирая людей, которых он встречал, давая им характеристики. Он хотел стать со временем писателем и говорил, что когда он будет таковым, то станет писать так, что это будет похоже на бег хорошей породистой лошади. Не знаю, выполнил ли он свое намерение. Он много написал, но я плохой судья в подобных вещах. Впрочем, я бы скорее сказал «нет».

Но когда он садился на своего конька, то говорил как знаток своего дела. Я бы никогда, пожалуй, не полюбил так сильно лошадей и не испытывал такого удовольствия от пребывания среди них, если бы не Том.

Он часто говорил в течение целого часа, разбирая лошадей, их ум, их характер, как будто речь шла о людях.