Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Мне хотелось плакать, я готов был ругаться, у меня было желание вскочить и пуститься в пляс, – я с ума сходил, я был счастлив, я был удручен.

Когда Уилбур со своей девушкой стали возвращаться, Люси завидела их приближение издали и говорит: «Теперь пора идти к поезду». Она тоже чуть что не плакала; но она не переживала того, что я, и не могла так страдать, как я.

И вдруг, раньше чем Уилбур и мисс Вудбери успели подойти к нам, она подняла голову, быстро поцеловала меня и прижалась ко мне, вся дрожа и – черт!

Право, как вспомню, так у меня появляется желание заболеть раком и умереть. Вы, должно быть, понимаете меня.

Мы возвращались в катере через залив, окутанный тьмой. Люси прошептала: «Мне кажется, что я могла бы сойти с вами из катера и пойти по воде»; и как ни глупо это звучало, но я понял, что она этим хотела сказать.

Вскоре мы были уже на вокзале, переполненном зеваками и бездельниками, – мог ли я ей сказать то, что у меня звучало в душе?

– Вы мне будете писать, и я вам, – вот все, что она мне сказала.

Недурно, а? Много у меня шансов оставалось! Столько же, сколько есть у стога сена, объятого пламенем, шансов на спасение.

Возможно, что она напишет мне по адресу «Уолтеру Мэтерсу, Мариэтта, Огайо» и получит обратно со штемпелем: «у нас таких не водится», или в этом роде, я же не знаю, что они там печатают на конвертах.

А я вздумал разыгрывать перед нею важную персону, я дурачил ее – самую чистую душу, какую только Бог когда-либо создавал. А теперь – много у меня шансов оставалось! Черт!

Поезд прибыл, и она вошла и села. Уилбур Вессен подошел ко мне и пожал мне руку, а мисс Вудбери тоже была очень мила, любезно поклонилась мне, и я ей. Поезд тронулся, и я убежал, рыдая как баба.

Господи, я мог бы броситься догонять поезд, но какая и кому от этого будет польза? Ну, скажите, видели вы когда-нибудь подобного болвана?

Даю вам слово, если бы я сломал сейчас руку, или мне поездом отрезало бы ногу, я бы не стал даже ходить к доктору. Сел бы здесь, и пусть болит, пусть!

Вот что я сделал бы!

Но бьюсь об заклад – если бы не это проклятое виски, я бы никогда не был так глуп, чтобы завраться и не суметь вывернуться.

Попадись мне этот напомаженный франт с тростью и с бантом на воротничке! Я бы ему по физиономии свистнул, подлые его глаза! Болван он, вот он что!

А если я не такой же болван, то найдите мне другого, и я брошу свою службу и передам ее ему. Не желаю я работать, и зарабатывать и кормить такого болвана, как я!

Мой отец был владельцем аптекарского магазина в нашем городке, в штате Небраска, – точной копии тысячи других городов, в которых я успел побывать, так что незачем зря время тратить на описание его.

Коротко говоря, я стал приказчиком в аптекарском магазине; но вот отец умер, мать продала дело и укатила на Запад, к своей сестре в Калифорнию, забрав денежки с собою, и оставила мне четыреста долларов, чтобы я мог начать жизнь сначала.

Мне было тогда девятнадцать лет.

Я поехал в Чикаго и там служил некоторое время приказчиком, а затем мое здоровье вдруг пошатнулось; может быть, потому, что я безумно тосковал в большом городе и потому, что меня тошнило от вида и запаха аптеки.

Я решил пуститься на поиски великих приключений и стал бродягой, работая лишь изредка, когда выходили все деньги, но большую часть времени проводил на лоне природы, разъезжая в товарных поездах по всем направлениям и рыская по всему свету. Я даже несколько раз воровал – ночью в захолустных городках; однажды я стащил довольно хороший костюм, вывешенный кем-то на дворе, в другой раз – пару башмаков из ящика товарного вагона, но всегда дрожал при мысли, что меня могут поймать и запрятать в тюрьму, так что вскоре понял, что больших успехов на воровском поприще я не достигну.

Самые интересные воспоминания за этот период моей жизни относятся к тому времени, когда я работал в качестве грума при беговых лошадях; и вот тогда я встретился с одним парнем, приблизительно моих лет, который впоследствии стал довольно известным писателем.

Молодой человек, о котором я сейчас говорю, взялся за работу грума, чтобы, как он выражался, внести несколько ярких моментов в свою жизнь.

Он был холост и успеха, как писатель, еще не пожал.

Он был свободен, как птица, и подобно мне любил ту публику, которая вертится вокруг бегов, то есть жокеев, грумов, тренеров, негров, игроков и т. д.

Если вам много случалось бывать на бегах, то вы, наверное, заметили, какие это все беззаботные и искренние люди: самые лучшие лгуны никогда не заботятся о завтрашнем дне, никому не читают морали, в отличие от аптекарей и лавочников, с которыми дружил мой отец в нашем городке, там в Небраске, и никогда не гнут спины и не лебезят перед тем, кто побогаче их или пользуется большим весом в обществе.