Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Забавное сумасбродство в каждой что ни на есть строке – но вместе с тем что-то чарующее. Получалось представление о каком-то ином мире с совершенно другими понятиями, – а разве не в этом заключается задача поэзии? С одной стороны мир действительности, который мы все знаем, или думаем, что знаем, – мир плоских, каменных домов, ферм с проволочными изгородями вокруг полей и с тракторами «Фордсон», снующими взад и вперед, маленьких городков со школами и с рекламами на заборах, – одним словом, все то, из чего построена жизнь – из чего, в нашем представлении, составляется жизнь.

И вот с одной стороны этот мир, в котором мы движемся, и с другой стороны мир этого Уилсона – очень далекий и туманный для меня, в котором предметы облекались в странные, новые образы, где человеческая душа выворачивалась наизнанку, где глазам представлялись новые зрелища и пальцы ощущали новые и странные предметы.

И весь его мир состоял главным образом из стен.

Мне совершенно случайно удалось заполучить все рукописи Уилсона. Я оказался первым представителем газетного мира, который попал в полуразвалившийся дом в ту ночь, когда найдено было тело убитой женщины. Все его дикое, полоумное творчество было записано в детских тетрадках. Два или три полицейских с тупыми физиономиями стояли тут же.

Я воспользовался минуткой, когда полицейские отвернулись, и незаметно сунул тетрадки под пальто.

Во время разбора дела мы опубликовали в газете некоторые из его более или менее понятных стихотворений. Ведь это недурной материал для газеты – помилуйте, поэт, который убил свою любовницу! Чикаго читал и хрюкал от удовольствия.

Вернусь на минутку к этой поэзии. Я хочу лишь пояснить, что почти во всех стихотворениях проходил один и тот же лейтмотив.

Люди воздвигли вокруг себя стены, и им всем суждено навеки остаться за этими стенами. Они тщетно бьют кулаками, пытаясь пробиться насквозь…

Трудно было понять, шла ли речь об одной большой стене или о целом ряде маленьких стен. Иногда Уилсон писал так, иногда иначе.

Люди сами построили эти стены, и теперь они стояли позади них, смутно сознавая, что там дальше, за пределами этих стен, ждет свет, тепло, аромат полей, красота, сама жизнь, – а между тем в силу их собственного безумия стены беспрестанно крепнут и поднимаются выше.

У меня от мысленного созерцания этой картины мурашки бегают по телу. Не знаю, как у вас.

Затем говорилось о глубоких колодцах – люди зарываются все глубже и глубже в колодцы. Они вовсе не желают этого делать, и никто, собственно, их не заставляет, но колодцы становятся все глубже и глубже, а голоса людей в них все более смутными – и снова все дальше от них уходят свет и тепло жизни. Причина этого, насколько я мог понять, лежит в том, что люди не хотят понять друг друга.

На меня его поэзия произвела очень странное впечатление.

Вот одно из его стихотворений в прозе. Здесь, правда, не говорится о высоких стенах и глубоких колодцах, но мы напечатали его во время разбора дела Уилсона, и многим оно понравилось – сознаюсь, мне тоже.

Я для того привожу его здесь, чтобы вы как следует представили себе все странности того человека, о котором написана настоящая повесть.

Стихотворение было озаглавлено попросту –

Я крепко держу папиросу в руке, и это доказывает, что я спокоен. Но это не всегда так. Иногда я не спокоен, и тогда я слаб. Но когда я спокоен, как сейчас, я очень силен.

Я только что шел по одной из улиц нашего города и вошел в двери одного дома; а сейчас я лежу на кровати и гляжу в окно.

Внезапно и совершенно непоколебимо я познал, что мог бы взять в свои руки любой из высоких домов, так же просто, как я сейчас держу папиросу.

Я мог бы взять большой дом между пальцами, приложить его к губам и дунуть в него. И я вдунул бы в него смятение. Я мог бы дунуть, и тысячи людей вылетели бы через крышу небоскреба и полетели бы на небо, в пространство. Я сжег бы одно здание за другим, как я сжигаю папиросы из этой коробки. А дымящиеся окурки городов я мог бы вышвырнуть через плечо в окошко.

Не часто нахожусь я в таком состоянии, не всегда я так спокоен и уверен в себе. Но когда это чувство находит на меня, во мне пробуждается такая прямота и непосредственность, что я начинаю любить себя. И тогда я обращаюсь к себе самому с сильными, ласковыми словами.

Я лежу возле окна; я мог бы позвать женщину и попросить ее лечь рядом со мной – впрочем, это мог бы быть и мужчина.