Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Вот один высокий мужчина сплюнул на пол, а потом провел ногой по тому месту.

Наступал вечер; Уилл возвращался домой и садился есть вместе с другими молчаливыми людьми.

А потом в его комнату входил маленький старичок, который храбрился и говорил без конца. Уилл сидел на постели и пытался слушать, но вскоре засыпал.

Люди были подобны тем бессмысленным кусочкам железа, в которых он машиной сверлил отверстия, а потом бросал их в сторону. У него не было ничего общего с ними. А у них не было ничего общего с ним.

Жизнь превращалась в тягучий ряд дней. Неужели вся жизнь только тягучий ряд дней?

«Зрелость!»

Разве это означало, что человек переходил из одного места в другое? Неужели юность и зрелость – это вроде двух домов, в которых человек живет в различные периоды жизни?

Было очевидно, что его сестре, Кейт, предстоит кое-что весьма серьезное. Раньше она была молодой девушкой и жила в Бидвелле с отцом и с двумя братьями. Но вот наступил день, и она стала чем-то другим.

Она выходила замуж и перебиралась в другой дом. Возможно, что у нее будут дети. Было очевидно, что Кейт протянула руки вперед и что-то захватила ими.

Она сама оттолкнулась от края родного гнезда, и ее ноги сейчас же ступили на твердую почву жизни – она стала женщиной.

Клубок подкатил к горлу; он снова пытался что-то побороть – но что именно? Такие люди, как он, не переходят из дома в дом. Они долго живут где-нибудь, а потом, совершенно неожиданно, их дом распадается на части. Стоит человек на краю гнезда и оглядывается вокруг, а из теплого гнезда высовывается рука и выталкивает его в пространство. И некуда поставить ноги. Остаешься висеть в пространстве.

Что такое? Большой парень, чуть ли не шести футов ростом, стоит в тени судна и плачет!

Он проникся решимостью и вышел из фабричного района на улицу, где находились жилые дома.

Он прошел мимо одной мелочной лавки и посмотрел на часы на стене – десять часов.

Из одного дома вышло двое пьяных и остановились на крыльце. Один из них взялся за перила, а другой старался его увести. Первый бессвязно бормотал, не выпуская перил из рук:

– Оставь меня в покое. С этим кончено. Я прошу оставить меня в покое.

Уилл вернулся к себе в пансион и устало взобрался по лестнице. А, дьявол! Человек может глядеть в лицо чему угодно, если только знать, чему именно.

Он зажег свет и присел на край постели.

И тотчас же старый корнетист накинулся на него – точно зверек, залегший в кустах в ожидании добычи.

Он принес с собою корнет-а-пистон, и в его глазах горел почти смелый взгляд. Стоя в середине комнаты, он сказал:

– Я буду играть. Мне дела нет до того, что она скажет, – я хочу играть.

Он приложил корнет к губам и издал два-три звука – так тихо, что даже Уилл, сидевший возле него, еле услышал.

Свет погас в глазах старика.

– Мои губы больше уже не годятся, – сказал он и, подавая корнет Уиллу, добавил:

– Вы поиграйте!

Уилл сидел на постели и улыбался.

Забавная мысль мелькнула в его уме. Значит, существовала такая мысль, в которой можно было найти утешение?

Перед ним стоял мужчина, который вовсе не был мужчиной. Он был ребенком, как Уилл, и всегда был ребенком и вечно останется таким.

Напрасно Уилл боялся. Дети везде найдутся. Если человек был ребенком, затерянным в бесконечном пространстве, то он, по меньшей мере, имел возможность говорить с другими детьми. В беседе с подобными себе, может быть, удастся понять кое-что о вечном ребячестве и своем, и других.

Мысли Уилла не текли по определенному руслу. Но он внезапно почувствовал тепло и уют крохотной комнаты в верхнем этаже пансиона.

Человек, стоявший перед ним, снова что-то говорил. Он хотел доказать, что он мужчина, и самому увериться в этом.

– Я живу в этой комнате рядом с вами и не иду спать в комнату жены, потому что я не желаю туда идти. Это единственная причина. Но я мог бы, если бы пожелал. У нее бронхит, не говорите никому об этом. Женщины не любят, когда о таких вещах узнают. Она недурная женщина. Я могу делать все, что мне угодно.

Он настаивал на том, чтобы Уилл приложил корнет к губам. Он весь трепетал в ожидании.

– Вы не можете, конечно, играть по-настоящему, – сказал он. – Вы не знаете музыки. Но это не важно. Нужно только поднять страшный шум. Свистите вовсю, всех чертей поднимите.

Уиллу снова захотелось плакать, но чувство потерянности в бесконечности, одолевшее его с той самой минуты, как он сел в товарный вагон, расплылось.