Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Погоди, не спеши, отец. Все не так просто. Капитан тут ни при чем. Сам Бог не хотел, чтобы у меня все складывалось к лучшему. Дай рассказать до конца.

– Говори, Мейжис, говори. Я места себе не нахожу, так хочется узнать, что дальше-то было. На, глотни еще водички.

Спасибо тебе, отец.

Так вот. Через добрых часа два мы и отправились. Я получил солдатский мундир, вещмешок, фляжку, немного еды и ружье со штыком. В такой одеже, с такими вещами я начал жить заново. Кроме меня, заключенного гнал некий Лашукас, упокой, Господи, его душу. Мы вышли, когда все еще спали.

Спустились по крутым ступеням с Бельведера. Перед тем как спускаться, я обернулся. Мне показалось, что кто-то глядит мне в спину. В окне, тятенька ты мой, стоял этот самый Анус и махал мне рукой. Добрый хлопчик.

Вот что я сейчас подумал, дедонька: жизнь моя похожа на вентерь для ловли рыб. Поначалу, едва в него попадешь, он широк, и, кажется, нет у него ни конца ни краю. Потом помаленьку начинает сужаться. Ты идешь в его глубь, а он все уже и уже, пока наконец не замечаешь, что он не бескраен, что у него довольно ясные границы слева, справа, вверху и внизу. Чем дальше живешь, тем ýже становится вентерь. Когда я попал на эту конюшню, мне следовало это понять и больше уже не надрываться. Но я-то ведь думал, что из вентеря можно вылезти. А на деле только углублялся и углублялся в его нутро, он все сужался, пока я не очутился в последней точке – в конце вентеря, в нашей с тобой темной каморке. Понимаешь ли ты, отец, что я хочу сказать?

– Понимаю, Мейжис. Да только не у одного тебя жизнь такая, у всех нас. Все мы дошли до конца вентеря, но те, кто не слеп, видят, что на конце этом есть махонькая дырочка, нарочно сделанная для того, чтобы из вентеря выйти в широкую реку.

Не-е-ет, батюшка, слепы как раз те, кто видит эту прорезь, потому как в лучшем случае это выход в следующий мешок вентеря, куда больший нашего. И если сейчас еще может случиться чудо и ты отсюда выберешься, то после уже этого сделать не сможешь. Оттуда не смоешься, ровно как рыба не находит дыры, сквозь которую она туда попала.

Итак, дедонька, я, дурак, верил, что иду вперед, а на самом деле только лез все глубже. Мы спустились с Бельведерского холма, а я сам себя не помнил от радости, что все так образовалось и я свободен. Свободен, папенька. Мне не надо было даже стараться, я мигом забыл все свое прошлое, раскрыл, как лопух, глаза и уши, стараясь набраться новых впечатлений, на которых, мне казалось, будет держаться дворец моей новой жизни. Тебе это ничего не напоминает, тятенька? Не похожа ли эта вера на надежду бедного моего, ныне покойного, отца, что с новым домом начнется и новая жизнь? Смею ли я думать, отченька, что я не такой, как те, от которых произошел? Мы шли по траве, и я впервые после долгого времени не опасался, что невинная зеленая травушка обагрится из-за меня кровушкой из-за того, что мне что-то не понравилось. В эту минуту, папенька, я верил в себя, верил, что заживу в этом новом дворце – да еще как! – даже если бы мне пришлось отрубить себе ради этого обе руки. Из глубин ночи я вышел прямо в сверкающий день, так мне казалось. Сущая правда, отец: я вышел на лужок, остановился, возвел глаза к небу и первый раз на своем веку поблагодарил Бога за то, что он наконец-то увидел меня. С тобой, наверное, никогда такого не случалось.

Потом мы прошли пастбища, дошли до Немана и потопали по мокрому прибрежному песку, на который весенний паводок принес и оставил засохшие веточки ивы, увитые водорослями, побуревшие шишковатые корни аира, пучки травы, обломки досок. Как мне все это было знакомо, батюшка, как близко! Новая жизнь моя началась с воды, с реки, и я лишний раз поблагодарил за это Господа нашего.

Я жмурился от сверкающей ряби на воде, обнюхивал ветер, пронизанный запахами смолы и рыбы, доносящийся с того берега Немана, из Крюкая, где живут рыбаки, где мастерят и смолят лодки. Каждый запах, каждый цвет и звук были для меня иными, чем раньше. Сейчас, когда рассказываю тебе, я снова переживаю эту радость. Такая она была сильная, что даже память о ней может сделать меня счастливым. Ах, батюшка, батюшка…

– Ты, Мейжис, знай рассказывай, не морщись. Береги время, я за тебя повздыхаю-поохаю, а ты выкладывай, что накипело… Сдается мне, на востоке уже светлеет.

Лашукас этот, которого отрядили вместе с нами, был такой чуть горбатенький, оттого спина его казалась узкой, как у рыбы, но руки у него были обезьяньи, невероятной силы, могли и медведя задушить. Черный Казимир роста был невысокого, но и не слишком низкого, с куцыми усиками, и вообще больше похож на портного, нежели на разбойника. Он хвастался, будто он очень меткий стрелок: как возьмет в руки ружье, из его голубого глаза протягивается белая серебряная нить до самого центра мишени.