Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Потерпи, тятенька, мне кажется, что важно все, как, к примеру, ты говорил, что у женщин все важно.

«Что это»? – спросил Лашукас.

Я взял небольшой камешек и кинул в дырку. Поначалу ничего не было слышно, но через мгновение камешек стукнулся о камень или кирпич, а потом послышалось эхо – он шлепнулся в воду.

Это мне один такой показал когда-то, тятя. Говорит, там подземелья, полные золота, горящего по ночам.

«Интересно, что там внутри», – с любопытством сказал Черный Казимир.

«Ты того… поменьше интересуйся, – откликнулся Лашукас. – Когда вздернут тебя в петле, еще и не то увидишь», – но ему тоже было любопытно, что там, внутри холма.

Мне было жаль Казимира (теперь у меня было полное право его жалеть):

«Зачем ты так. Он и сам понимает. Легко ли ему сейчас».

«Ну-ну», – сказал Казимир, отвернулся и попытался насвистывать песенку, но у него не слишком-то получалось.

«Может, ты его отпусти, и дело с концом», – нашелся Лашукас и делано рассмеялся: он все еще мстил мне.

«Нет. Отпустить никак нельзя».

А лучше б отпустил и пошел своей дорогой. Куда там! Я думал только о себе. О своем спасении в этом мире.

В этот миг я вспомнил капитана и почувствовал большую благодарность к нему за то, что он доверял мне. Впервые за долгое время я мог стоять, освещенный дневным светом, ни от кого не прячась, никого не боясь. Я мог перейти поле, не опасаясь засады. Раньше, всеми гонимый, батюшка, я чувствовал себя свободным и таился, не позволял себя поймать, чтобы не потерять этой свободы. Теперь, никем не преследуемый, я почувствовал себя еще свободнее, и меня охватила великая радость. Теперь так будет всегда, думал я с боязливым трепетом. Для меня непривычными были «всегда» и «будет». Я разучился думать о будущем. Не осмеливался о нем думать, не строил планов. И сейчас мне трудно было осмелиться… так жить. Я знал, что у меня есть на это право, и все же… Я думал: пора идти, капитан поверил в меня, рассчитывает на меня, потому надо как можно скорее загнать этого Казимира в Ковно. Лишь бы Лашукас не потерял депеши. Если письмо пропадет, никто не сможет донести господину губернатору, что капитан мне доверяет. Тогда меня уже точно повесят. Представив, что меня могут наказать сейчас, когда я испытал всю сладость свободы и принял решение начать новую жизнь, я ужаснулся.

«Ну, пошли, – сказал я. – Хватит, насмотрелись уже».

И пока мы спускались, добавил:

«А может, дай я это письмо понесу, а, Лашукас? Боюсь, ты его потеряешь. И тогда… сам понимаешь».

«Нет, Мейжис. Письмо мне изволил подать сам капитан. Ты понесешь его, только если со мной что случится, – потом успокаивающе добавил: – Не трусь, Мейжис, я не потеряю».

Тут Казимир встрял:

«Расскажи нам, Мейжис, лучше что-нибудь про эту дырку».

Я не знал, как поступить. Только теперь я понял, что Лашукас этот не отличался умом и ничего путного посоветовать не мог. Дело в том, что подначки и шутки Черного Казимира вызывали у меня противоречивые мысли. С одной стороны, я бы охотно с ним поболтал, потому что у меня аж кожа чесалась, так хотелось с кем-нибудь поговорить, тем паче что Черный Казимир лучше многих оценил бы мое повышение, ведь он сам очутился в таком положении, в каком я был еще третьего дня. Но с другой стороны, меня смущала мысль о том, что Казимир – заключенный, да еще ведомый в судилище, где, без сомнения, будет осужден на смертную казнь. Если я пусть ненадолго стану с ним запанибрата, он перестанет быть для меня просто каким-то ворюгой, и тогда меня загрызет совесть, что я веду человека на казнь. Куда легче убить незнакомого человека, чем даже шапочно знакомого, папенька. К счастью, в этот момент мы подошли к Дубисе, и мне ничего не надо было говорить.

«Стой, – громко сказал Лашукас, – я развяжу ему руки, а ты смотри, чтобы он чего не учудил», – повернулся он ко мне.

Он прислонил свое ружье ко мне, ровно к какому-нибудь дереву, и подошел к Казимиру. Я же направил дуло своего ружья прямо между лопаток пленника. Казимир почувствовал это спиной и задрожал, задержав дыхание, лишь бы мне не показалось, что он хочет удрать, не приведи бог, выстрелю.

«Стой ты, не шевелись, – рыкнул Лашукас. – Дрожишь, как корова, которую мухи цыкнули».

Ему никак не удавалось развязать узел. Он и так и эдак его дергал, попробовал даже зубами. Минуты четыре или пять, но потом терпение его иссякло, и он вытащил нож.

«Погоди, – осадил его я. – Дай развяжу».

Лашукас сплюнул, отошел в сторону, взял ружье и встал на мое место. Я пощупал пальцами веревку, связывающую запястья Казимира, глянул снизу, как она завязана, и почти не глядя мигом развязал ее.