Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

– А ты, Мейжис? Эдак попасться с твоей-то резвостью!

То-то, батюшка. Я и сам голову ломаю, как оно могло так случиться. Просто не понимаю. Кто-кто, а я уж точно обязан был выскользнуть у них из когтей. Ах, дедонька, это судьба, не иначе. Другого объяснения не найти. Видно, так уж у меня на роду написано.

– Свою судьбу мы заслуживаем, Мейжис.

Значит, я уже ради этого утра отслужил сколько надо. Ничего не попишешь. Обрати внимание, дедушка, на этот момент моей истории. Оттуда, что бы ни случилось, все будет вести меня в этот каменный мешок, к тебе, дорогой мой. А наутро – на виселицу. Не знаешь, скоро светать начнет? Теперь уже точно было бы большой глупостью, если б я тебе не успел всего рассказать.

Целую ночь мы проторчали на великолепной бельведерской конюшне. Если б ты видел, батюшка, эту конюшню! Узкие оконца в форме креста, лепные стены. Не конюшня, а форменный дворец.

Едва они нас свели туда, всю нашу пеструю лихую грязную шайку, я тут же отделился от остальных. Все сразу же разлеглись или уселись на полу (лошадей здесь давно не держали, потому не было ни сена, ни соломы, ни навоза, лишь запах пыли да голубиный помет. Голуби свивали себе гнезда и изредка всплескивали крыльями, перелетая с одной балки на другую). Большинство разбойников молчали, лишь кто-то возьмет да выругается, потирая избитые места.

A я, батюшка, я совсем иначе себя вел. Что-то со мной случилось. До тех пор меня никому ни разу не удалось поймать, и я просто взбесился. Приятели мои равнодушно глядели, как я, едва очутившись на конюшне, начал рычать и быстро лазать по стенам и стропилам, ища прореху, через которую можно было бы вылезти наружу. Посмотрев на остальных, можно было подумать, что они даже довольны, что все это позади – набеги, прятки, перебеги с места на место, – такие они были выдохшиеся и прибитые: уверены, что все уже, конец. А я – нет. Бормоча что-то себе под нос, я рыскал по всему пространству конюшни, ползал по полу, карабкался под потолок, не в состоянии успокоиться, не желая поверить, что я в неволе, в заточении, под замком. Разбойники устали уже на меня смотреть, а я все трепетал, как рыбешка, казалось, не могу остановиться, даже если очень захочу, внутри меня должна была раскрутиться какая-то пружина, но все никак не раскручивалась. Не находя ни малейшей лазейки, батюшка, я будто ослеп, начал биться всем телом о стены, я просто не видел их: иду, иду, брякнусь о каменную кладку, или бревно, или кормушку, вовсе их не замечая, падаю на землю, встаю, бреду в обратную сторону, если попадется человек, лезу на человека, снова падаю, встаю и снова иду. Люди нехотя отходили в сторону, уступая мне дорогу, потому как страшен я был в таком виде, опять же что поделаешь: пускай его идет, пропустим, от беды подальше. Быть может, пружина у меня внутри так бы никогда и не раскрутилась, пока я не свалился без дыхания, этаким сломанным устройством, испорченной куклой, загнанным зверем. Да только вскоре, батюшка, показались солдаты с железными оковами и всех поставили в колодки, чтоб не сбежали, когда придется вести на допросы. Когда меня вязали, я не противился, казалось, даже не вижу солдат, не понимаю, что происходит, только озираю потолок, словно прикидывая, куда бы мне вылететь, если уж ногами выйти невозможно. И все бормочу, бормочу что-то, сам не ведая что, изредка рыча.

В наручниках, в колодках я пытался идти, но падал, вставал, снова падал, каждый раз стеная, но не от боли, скорее от удивления: что происходит, как это у меня ноги свело? Тогда на минуту у меня просветлело в глазах, я уковылял к нише в стене, сел поодаль от других, скрючившись, свесив руки, пальцы которых, словно принадлежа другому телу и повинуясь приказам другой головы, очень нежно и осторожно катали мелкие камешки и подсохшие катышки навоза.

Больше я не рыпался, отец, сидел себе, прислонившись к стене, вперив устрашающе пустой взгляд в пыльное окошко. Моим товарищам по несчастью я, наверное, напоминал побитую овчарку, бегающую по кругу с высунутым языком. Я сломался, батюшка. Ты меня понимаешь? Каждые несколько минут тело мое сжимала судорога. Конвульсии стискивали дрожащие мускулы и грудную клетку, позвоночник выгибался вперед, треща и пища, словно несмазанный, челюсть совсем отвисла, чуть не касаясь груди, и приятели мои видели пену и коричневые зубы у меня во рту. Лишь одни мои руки во всей этой агонии были исполнены покоя, тонкие пальцы медленно двигались, заботливо ощупывая каждый бугорок земли, каждую соломинку, до которой могли добраться.