Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Театры заполоняет машинерия. Особенно театр Мольера. Отовсюду съезжаются инженеры, заламывают бешеные цены, распоряжается всем сам король, восторженно взирающий на сложные системы блоков. На сцене бушуют морские волны, сгущается тьма, актеры взлетают, парят, исчезают. Жан чурается этих эффектных иллюзий. Если его об этом спрашивают, говорит: «Негоже подменять собою небеса и самого Господа Бога, совать их во все дыры». Сам он до такого не дошел и никогда не дойдет. Как-то раз после подобного спектакля ему приснилось, будто он горит в аду, корчится и извивается в пламени, что в шесть десятков раз горячее любого земного. Проснулся он в ужасе, но довольный, что увидел ад с такой точностью, и все повторял: «В шесть десятков раз горячее земного». Точная мера сдерживает страх.

— Я должен поговорить с королем, — сказал он однажды Мари, которую Мольер пытался переманить любой ценой. — Если так пойдет и дальше, скоро вся Франция превратится в дурацкую машину.

— На вашем месте я бы постаралась приспособиться, — говорит она медовым тоном, не исключающим измену.

Никола добился для него аудиенции у короля, и государь на его доводы ответил, что желает развлекаться и, что еще важнее, развлекать народ. Машины привлекают взор и ум и ничуть не мешают трагедии. Сказал, что ему нравится, как пишет Жан, что язык его пьес служит благу страны и всего человечества. Кто еще так, как он, умеет выразить неистощимую женскую страсть и малодушие мужчин вкупе с их честолюбием! Тут король подошел совсем близко и тихо добавил:

— Пусть же хоть раз мужчины будут уподоблены женщинам, то есть… — Он чуть замешкался, потупился и договорил: — Пусть ими, мужчинами, овладеют. Пусть они испытают эту потребность, чтобы в тебя проникли, наполнили тебя, это чувство оставленности, пустоты, которое, должно быть, снедает женское нутро.

Жан ошарашен. Пытается не показать свое смятение, а между тем король все туже затягивает петли.

— А женщины, наоборот, пускай хоть раз изведают желание, что закипает, изливает семя и тут же никнет, исчезает. Мы-то, мужчины, знаем, знаем по себе: это желание мимолетно, поверхностно и переменчиво, но женщинам откуда знать!

Он снова отстранился и заговорил обычным голосом:

— Если бы оба пола знали это друг о друге, если бы каждый мог хоть на минуту очутиться на месте другого, было бы куда меньше раздоров и несчастий. Но не было бы и трагедии, а это жаль. И все же я на вас надеюсь: быть может, вам удастся устранить это взаимное непонимание.

Жан хмурится, боится продолжения.

— Вы ставите себя на место женщины, и это превосходно. Так, может, кто-нибудь из женщин совершит обратное, но нет, еще не родилась такая, что задалась бы этой целью.

В конце беседы Жан забыл, зачем явился. Теперь меж ним и королем не оставалось никаких запретных тем. Под стук колес кареты, запряженной четверкой лошадей, он размечтался: единственная театральная машина, которую бы стоило соорудить, это волшебный короб, который может превращать мужчину в женщину и наоборот. А пока ее нет, он, Жан, должен, воспользовавшись всем набором хитрых средств, которые дает трагедия, и напрягая все свои способности, исполнить небывалую миссию, возложенную на него королем.

Сначала он решает вновь поговорить со всеми женщинами, которые делились с ним своею болью, и расспросить их обо всем подробно. Каждой обещает, что выведет ее в своей будущей пьесе и что она найдет в ней свои собственные слова и страдания. Почти все соглашаются. Он все продумал: оборудовал комнатку, куда усаживал женщин, готовых рассказывать. Повесил занавес между собой и ими, чтобы его было не видно. Все хорошенько объяснив, он отходил подальше, задергивал занавес и просил начинать.

Он все записывает, кое-что подчеркивает, уточняет отдельные слова. «Почему вы сказали „кровавая рана“? Что это был за „ужас“ — он настигал вас ночью или днем? А эта ревность когда мучила сильнее?» И так же, как когда-то, изучая Сенеку или Квинтилиана, он делает заметки на полях, поспешно, чтобы ничего не упустить.

А некоторые рассказы дополняет свидетельствами третьих лиц: просит, чтобы они поведали ему все, что происходило с их знакомой, со своей точки зрения. «Я хочу знать о ней все: как она изменялась, бледнела ли, худела, кричала, разражалась бранью, хотела умереть». И снова тщательно записывает, сравнивает, обычно выбирает сам себе позицию на полпути между самолюбованием первой рассказчицы и удовольствием, с каким вторая расписывает ее горести. Но никогда не стремится быть выше. Нет, он предпочитает сновать между ними и незаметно исследовать все извилины душ. По окончании сеанса он, смотря по настроению, провожает даму или приглашает в свою спальню.