Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

Он попытался нарисовать более верный портрет осужденного: "Пейтель получил такое же воспитание, какое обычно дают детям в порядочных семьях; родители оставили ему состояние в сто тысяч экю; как нотариус, он принадлежит к той буржуазии, которая теперь почти что полновластно царит во Франции; в молодости он занимался литературой, работал в парижской прессе; разве мы не обязаны защитить его?" Проявляя большую осведомленность в юридических вопросах, Бальзак доказывал, что Пейтелю совсем не нужно было приданое Фелиси для того, чтобы заплатить за нотариальную контору, что недвижимое имущество в Маконе, доставшееся ему по наследству, осталось нетронутым и, наконец, что Ламартин, великий Ламартин, прислал "единодушное свидетельство людей, знавших Пейтеля и подтверждавших чистоту его прошлого и безупречность жизни".

Все усилия были тщетными и, быть может, только раздражали судей. Луи-Филипп не забыл, что Пейтель как журналист "лез в политику" и однажды опубликовал под псевдонимом Луи Бенуа, садовник, "Физиологию Груши", где крайне непочтительно говорилось об очертаниях королевской физиономии, да еще эта статейка сопровождалась иллюстрациями Анри Монье. Роже де Бовуар написал ядовитую песенку:

Увы, увы! Никак

Не подыщет Каласа Бальзак.

Манеры и внешность Бальзака не понравились судейским чиновникам Бурка. "Ну да, Бальзак, - говорил Гаварни, - почему у вас нет приятеля, какого-нибудь тупоголового и преданного буржуа, который вымыл бы вам руки и завязал как следует галстук..."

Пейтеля казнили 28 октября 1839 года. Кажется, он действительно был виновен, но иначе, чем об этом говорилось в обвинительном акте, и преступление его носило менее гнусный характер. Пейтель не захотел открыть, что его жена была в связи со слугой (быть может, связь эта существовала еще до брака, так как Луи Рей состоял в услужении у маркизы де Монришар, сестры Фелиси). Убийство из ревности все же было не так омерзительно, как убийство ради денег. Бальзак писал Чужестранке, что "этот бедный малый" мог бы "спасти свою голову, если б сказал всю правду.

"Да, у Пентеля имелись обстоятельства более чем смягчающие, но ссылаться на них было невозможно. Люди ведь не хотят верить некоторым благородным чувствам. Ну, теперь уж все кончено. Я вам когда-нибудь дам прочесть то, что он написал мне перед тем, как взойти на эшафот... Он был мучеником своей чести. За такие чувства, обуревающие героев Кальдерона, Шекспира и Лопе де Веги, театр рукоплещет, а в Бурке за них человеку отрубили голову".

Бальзак великодушно отдавал ради защиты обвиняемого и свое время, и свое перо, и деньги. Хлопоты по делу Пейтеля, поездки в Бурк, напечатание "Письма" обошлись ему в 10000 франков и, как он наивно говорил, принесли еще убытку на 30000 франков, замедлив его работу. И произошло это в такое время, когда ему нужно было мобилизовать все средства. В июне 1840 года общая сумма его долгов, поднимающаяся, как морской прилив, достигла 262000 франков, среди этих долгов на 115000 франков было "дружеских" долгов (госпоже Бальзак, госпоже Делануа, доктору Наккару, портному Бюиссону и т.д.) и на 37000 - неоплаченных, но "спокойных" векселей (как, например, супруги Висконти). Но был по крайней мере один весьма "неспокойный кредитор", некий Фуллон, домовладелец, своего рода Гобсек, который под ростовщические проценты дал Бальзаку 5000 франков под залог его авторских прав на "Вотрена": не получив долга, он пустил в ход, как это делал некогда Даккет, все средства судебного воздействия, включая и наложение ареста на имущество должника. В Жарди эта комедия возобновилась. Садовник Бруэт сказал судебному приставу, что флигель со всею находящейся в нем мебелью принадлежит графу Гидобони-Висконти; в доме Бальзака нет никаких вещей, пригодных для продажи с молотка, кроме китайской вазы с щербатыми краями и разрозненных книг. Тогда безжалостный Фуллон добился наложения ареста на недвижимое имущество, то есть на оба флигеля. Бальзаку надо было спешно продать Жарди и переселиться в другое место. Улица Батай была окружена, красивая мебель, поставленная у Бюиссона на улице Ришелье, вывезена по постановлению суда, в который обратился свирепый кредитор.

Даже госпожа Бальзак держала себя не так спокойно, как того хотелось ее сыну. Вот что она писала ему 22 октября 1840 года: "Нынче, дорогой и любимый сын мой, мне исполнилось шестьдесят два года... Я начала этот день молитвой за вас, дети мои, и мысленно благословила вас... Каждый день молю Провидение, чтобы оно поддержало тебя в твоей борьбе..." Она хранила молчание "более двух лет" и не виделась с сыном из страха, что ей "будет оказан холодный прием", но как она страдала из-за того, что живет на средства зятя. Не мог бы сын дать ей приют? Эта мысль привела Бальзака в ужас. Если под одной кровлей с ним будет жить такая неуравновешенная женщина, как его мать, это будет жестокой угрозой его душевному покою! А ведь ему еще так много надо написать! Чем больше он продвигался по своему пути, чем больше создавал, тем больше цель как будто отдалялась от него. Однажды он написал Зюльме Карро: "Будущее начинает приближаться", а через несколько месяцев уже сообщал: "Все одно и то же: бесконечные ночи, ночи и по-прежнему впереди целые тома! То, что я хочу построить, так высоко, так обширно!" По правде сказать, раз он хочет соперничать с самим Богом, то ему не закончить своих произведений, проживи он хоть сто лет.