Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

О немецком романтическом романе см. ниже, в разделе, посвященном роману Брюсова «Огненный ангел».

Александр Галич, написавший эстетический трактат «Опыт науки изящного» (1825) на основе философии Шеллинга и немецкого идеализма (см.: Каменский, 1974, 613 и далее), обращается к роману в ряду других жанров и вслед за Гегелем (которому позднее следовал и Белинский) усматривает в романе жанр, представляющий дальнейшее развитие эпоса. Признаки романа, на которых он останавливается, надолго сохраняют свое значение в русской дискуссии об этом жанре. По Галичу, роман изображает не отдельное событие, а «целую характеристическую историю человечества в известном веке» (Галич, 1974, 274). Он рассказывает историю своего героя, то есть сосредоточен на судьбе индивида и – здесь Галич воспроизводит мысль ранних немецких романтиков о романе как синтезе искусств – объединяет в себе различные самостоятельные формы поэзии (275). В поэтике жанров XIX века (так же и у Белинского) поэзия всегда означает литературу, а не только лирику, так же как в «Эстетике» Гегеля слово «поэзия» подразумевает всякое произведение словесного искусства. Индивид как протагонист романа привлекает и внимание В. Титова, автора сочинения «О романе как представителе образа жизни новейших европейцев». Важнейшими темами романа Титов считает любовь и семейную жизнь, вытекающие из интереса к индивидуальности (см.: Ю.В. Манн, 1969, 251 и далее). Но в центре внимания русской теории романа стояла в начале XIX века не столько проблема жанра, сколько вопрос о рецепции иностранных романов в России и их значении для русской литературы. Центральную роль играл при этом Вальтер Скотт (Ю. Манн указывает на культ В. Скотта в России; Манн, 1969, 253); Пушкин предполагал написать рецензию на «Веверлея», С. Шевырев опубликовал рецензию на этот роман в «Московском вестнике», где, опираясь на предисловие В. Скотта, назвал его «книгой жизни», которая поэзию вносит в действительность. Историческому роману посвятили свои работы также Николай Надеждин, Александр Бестужев-Марлинский и Николай Полевой. Надеждин, так же как и Шевырев считавший вершиной исторического романа сочинения В. Скотта, выражает сомнение в будущем этого жанра в России, так как русская жизнь для него недостаточно подвижна («Коротко сказать – обыкновенной жизни русской не достанет на одну порядочную главу романа!»; Телескоп, 1831, № 14. С. 218; цит. по: Манн, 1969, 255). Бестужев-Марлинский и Полевой, напротив, намечают программу русского исторического романа, живописующего колоритную народную жизнь, и ориентируются не на Скотта, а на Гюго. Полевой в статье 1832 года «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах (против статьи Г. Шове)» воспользовался спором об историческом романе для защиты романтизма, который, во-первых, делает возможным синтез жанров и, во-вторых, стремится к правдивости изображения: «Романтизм отвергает все классические условия и формы, смешивает драму с романом, трагедию с комедией, историю с поэзией, делит творения, как ему угодно, и свободно создает по неизменным законам духа человеческого. Первое условие его: истина изображений. Вследствие сего романтику потребно глубокое познание человека в мире действительном и высокая философия и всемирность в мире фантазии» (Полевой, 1974, 358 – 359).

О русской повести и повестях Гоголя («Арабески» и «Миргород»).

В статье «О русской повести…» он пишет: «Настал век жизни действительной» (Белинский, 1976, 144).

Взгляд на русскую литературу 1947 года – Белинский, 1982, 371.

См.: Thomä, 1998, 164.

См.: Lachmann, 1990, 38 – 40.

В романе «Труды и дни Свистунова» (1928/1929) его герой – писатель Свистунов – переводит своих персонажей из сферы реальности в сферу искусства, текстуализирует живых людей, превращая их в персонажей художественного произведения и тем самым отнимая у них реальную жизнь. Об одном из таких текстуализированных персонажей читаем: «Он похудел, губы у него поджались, лицо приняло озлобленное, брезгливое выражение. Став получеловеком, Иван Иванович принялся искать новую судьбу» (Вагинов, 1991, 218). О Вагинове и его романе, анализируемом как метафикциональный, см.: Bohnet, 1988.

К «Отчаянию» с различных точек зрения см.: Смирнов, 2000b.

Перевод может быть точным, буквальным или измененным.