Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

С точки зрения Лаврова, «Стихи Нелли» – часть этого проекта (1985, 74 и далее).

«Если простое подражание опирается на спокойное существование и приветливое настоящее, а манера схватывает явление с легким, восприимчивым вдохновением, то стиль основывается на глубочайшем знании сущности вещей, насколько нам дозволено распознавать ее в видимых и ощутимых образах», – писал Гете в статье «Простое подражание природе, манера, стиль» (Goethe, 1977, 68).

К понятию «стиль жизни» см., например, работу Вацлавика (Watzlawick, 1986), который возводит его к Альфреду Адлеру («Адлер включал в это понятие те типические формы поведения, с помощью которых частное лицо пытается приспособиться к условиям жизни и прежде всего их изменению», 673) и конструктивизму («В наших руках выстроить жизнь, осуществив выбор из бесчисленных возможностей, подобно тому как художник выстраивает произведение искусства», 676). Понятие «стиль жизни» эквивалентно тому, что Лотман обозначает как «поэтику поведения»; это жизнь, какой она сделана.

Ходасевич цитирует двустишие, которое Брюсов послал Белому в тот день, когда произошел этот скандал: «Но последний царь вселенной / Сумрак, сумрак – за меня!» (Ходасевич, 1997, 25). Здесь также он претендует на роль властелина, творца вселенной.

Брюсов защищает этот тезис на примере «Пьяницы» Верлена: «Кто принимает стихи Верлена, должен принять и его жизнь; кто отвергает его как человека, пусть отречется и от его поэзии; она нераздельна с его личностью» (Брюсов, 1975, IV, 98). Отношение жизни и искусства сводится, по Брюсову, к тому, что переживание художника и есть единственная реальность: «Искусство начинается в тот миг, когда художник пытается запечатлеть самому себе свои темные, тайные чувствования» (Брюсов, 1975, VI, 92).

Томас Мор определяет власть как способность навязывать миру свои фикции (Greenblatt, 1980, 13): «Чем возмутительнее фикция, тем грандиознее демонстрация силы». Гринблатт по этому поводу замечает: «Дело не в том, что фарс вводит кого-то в заблуждение, а в том, что все вынуждены либо принимать в нем участие, либо молча наблюдать за происходящим» (Там же).

См.: Гроссман, 1994.

У Изера читаем: «Тройственная связь реального, фиктивного и воображаемого воплощает базовое свойство фикционального текста ‹…›. Одновременно выясняется, чем характеризуется акт вымысла, а тем самым и фиктивность фикционального текста. Если в процессе фикционализации знаком становится вторичная реальность, то неизбежным является и выход за пределы ее определенности; акт вымысла есть акт пересечения границы. В этом проявляется его связь с воображаемым. В том виде, в котором оно является нам в мире привычного опыта, оно представляется диффузным, бесформенным, не поддающимся закреплению, лишенным референта ‹…› Перевод повторной жизненной реальности в знаки другого манифестирует пересечение границы как форму ирреализации. Перевод воображаемого с его диффузностью в область определенных представлений осуществляет воображаемое, делая его реальностью» (Iser, 1993, 21 и далее).

К пониманию мимезиса у Адорно см. главу, посвященную Рембо, в работе Бюргера (Bürger, 1992, 169).

Согласно Ю.М. Лотману, символизм есть парадигматическая культурная форма (см.: Лотман, 1970, 58); Лотман прямо называет символизм «языком отношений» (Лотман, 1969, 229). См. об этом: Hansen-Löve, 1983, 292.

Примером веры в синтез является учение Мережковского о святой плоти, которое с наибольшей полнотой представлено в книге «Толстой и Достоевский»: «тезис – плоть, антитезис – дух, синтез – духовная плоть» (Мережковский, 1989, 513). У Блока утопия синтеза, который должен примирить тезис и антитезис, связана с его мифом о России; у З. Гиппиус ту же модель реализует концепция андрогина.

См.: I, 2.

Идея о том, что роман упорядочивает и структурирует жизнь, представляет собой логоцентрическую утопию и связана с поисками ограничительного сигнификата. Ср. в связи с этим высказывания Деррида о попытке Соссюра дать определение языка и тем его ограничить (Derrida, 1979, 71): «Мы определяем логоцентризм и метафизику присутствия как властное, могучее, систематическое и неустранимое желание идентифицировать [трансцендентальный] сигнификат». Роман, и не только символистский, функционирует совершенно аналогичным образом по отношению к жизни, так же пытаясь найти и зафиксировать трансцендентальный сигнификат.