Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Ты ничего не понимаешь! Купайтесь и готовьте ужин.

Дед с Митей искупались и стали готовить ужин, и приготовили, и ужин стал остывать, и пришлось изощряться — греть, да чтоб не подгорело в так жарко пылающей печи, а монах все купался.

Дед молчал, только посмеивался в бороду. Митя нервничал — и есть хочется, и время к вечеру.

— Пойду взгляну — не угорел ли? — Митя выскочил за дверь в круговерть снега и услышал тонкий поросячий визг, потом низкий медвежий рев, а когда глаза обвыклись в мельтешении снежинок и уже сгущающейся темноте, увидел, как голый монах катается по сугробу, издавая эти непотребные звуки. Митя не успевает удивиться, как монах вскакивает и с воем стрелой улетает в баню. Митя возвращается в избу.

— Ну, чего он там?

— В сугробе валяется и визжит, как боров.

— Любит... это он всегда так-то, как ко мне приходит.

— Сколько же можно?

— Пока два веника об себя не обломает и вода не кончится. Монах вваливается в избу с великим шумом, орет с порога:

— Ооо-о-хх, дед Иван! Спаси тя Христос! Хорроша твоя баня! Нигде такой нет! Духовита — страсть! — и хлопает дверью.

С печи слышится будто мышиный писк, потом удар, что-то громыхает о приступок и — на пол! На ноги монаху!

— Ой!! Еб-ба-ба-ба-ба! Баа-а! — ревет тот и где стоит, там и садится.

— Что?! — кидается к нему Митя.

— Ё-ба-ба-ба-ба!!! — голосит монах, держит обеими руками левую ступню, раскачивает ей из стороны в сторону.

Дед Иван взбулькнул в бороду, подошел, присел на приступок:

— Вот скажи, Ипатий, разве не Бог епитимью сию послал?

— За что-о-ооо?! — ревет монах.

— За пьянство.

— Дыть я ведь еще не начал! А он уже?! — монах вдруг умолкает, встает, отшвыривает ушибленной ногой камень, морщится и говорит обыкновенным голосом:

— А?! Дед Иван, стало быть готова бражка-то! Какой камнище сбросила! На волю просится! Рано что-то...

— Да уж вырвалась, теперь на тебя накинется.

— Пусть! Посмотрим — кто кого!

Собрались ужинать. Монах с великим бережением сволок с печи взбунтовавшуюся корчагу, нацедил через тряпицу себе огромный кувшин и кружку деду.

— А мне? — подкатился Митя в шутку, но монах на полном серьезе сунул ему под нос свой кувшин:

— На-ко, глотни.

Тот, не успев сообразить, глотнул и вытаращил глаза, по щекам потекли слезы.

— То-то! Еще столько проживешь на свете, тогда налью.

Митя как поел, так и сомлел прямо за столом. Зазевал, стал заводить веки и клевать носом, видно, монахов глоток подсобил.

Мальчик изо всех сил бодрился, старался слушать, ему очень хотелось услышать что-то о так давно оставленном мире, но глаза закрывались, голова тяжелела, опустилась на руки, а руки на стол.

Дед отнес его на лавку, прикрыл одеялом, полюбовался, вздохнул тяжело, вернулся за стол.

— Уходите, значит?

— Пойдем. Вот отдохну тут у тебя пару деньков, брюхо набью, на печке погреюсь, в баньке еще разок попарюсь, да бражку допью...

— Значит, от лихих людей избавился? Не достанут теперь Митю?

— Нет, лихие все сгинули... Можно не бояться.

— Ну что ж, — дед тяжело вздыхает, — а то пожили бы...

— Что, скучно одному остаться?

— Скучно, — соглашается дед, — уйдете, тоска загрызет... Привык я к нему. И знаешь, Ипатий...

— Знаю.

— Что знаешь? — таращит глаза дед.

— Богом сей отрок отмечен, сейчас скажешь, только я это и без тебя давно знаю.

— Верно, Ипатий. А вот я...

— Что?

— Ослаб я тут. Пожалуй... за вами в мир подамся.

— Да что ты! — монах раскрывает глаза. — Вот это да-а-а! Неужто Митька тебя к тому подвигнул?!

— А и подвигнул! — Дед вдруг приложился к своей кружке, еще полной, из которой он весь вечер по малому глоточку брал, и осушил ее. — Знаешь, на какую он меня мысль натолкнул? Прятаться от злобы людской, в одиночестве замыкаться — грех!

— Точно! Грех!! — грохает кулаком по столу монах и испуганно оглядывается, но Митя не шевелится.

— ...Ведь спрятавшись так-то, как я, от беды лишь себя уберегаешь. А других, кто слабей, кому помощь твоя нужна, ты бросаешь, дьяволу в зубы отдаешь...

— А ведь и об этом я тебе намекал!

— Намекал, да не так, не то... нет. Тут самому дойти надо! И еще. Тут не один грех, а много. Тут ведь гордыня начинает заедать: вот я какой умный, святой: уединился и живу по-божески, а вы там, как хотите, живите как свиньи и коснейте в грехе. Разве можно так? Ведь Христос помогал, объяснял несмышленным, учил, как жить надобно.

— Истинно, истинно, старец! — монах в восторге выплескивает в себя остатки кувшина.