Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Вот и слышать у Мити иногда уже получается!.. Когда не смотришь на деда, а представляешь себе его лицо и вглядываешься в него внимательно, становится видно шевелящиеся губы, и будто шепот... Только тихо очень...

И зверей пугать... Месяц назад они, когда проверяли капканы, наткнулись на лося. Дед шепнул сзади: пугни. Митя, хотя и оробел, но виду не подал, сделал все, как учил дед, и лось замотал головой и кинулся прочь, сминая на пути густой подлесок.

А сколько примет дед ему насыпал! Когда бы и от кого узнал Митя, что унять головную боль можно быстро, прислонившись щекой и виском к березке и постояв так минуты три, и наоборот — если ночью, не разобравшись, устроишься на ночлег под осиной, положишь голову близко к стволу, утром обязательно проснешься с головной болью.

А как кричат птицы перед дождем... А когда змеи выползают на пеньки... а почему медведь начинает реветь ночью... и т. д. и т. д. Митя чувствовал, что его буквально распирает от полученных знаний, он прямо «кожей и животом» ощущал, насколько больше стал знать, насколько «умнее» стал за эти полгода, а вспоминая свой сюда приход, поражался, каким же слепым и беспомощным был тогда. А ведь уже чем-то гордился, считал себя дошлым и ловким. Дурачок!

Не раз еще оглянется Митя на пройденное, не раз ощутит свое «тогдашнее» ничтожество по сравнению с «теперешним» состоянием! Но это было начало, потому и воспринималось особенно остро.

На дворе залился-заголосил Шарик. Дед Иван замер, испугался: «Кого Бог занес? Случайно сюда не забредешь, разве уж очень заплутаешь, и то зимой, когда болота позамерзли...»

Митя тоже замер, аж шея вытянулась:

— Деда, чужой кто-то!

— Может, зверь лесной забрел? — Дед делает равнодушное лицо.

— Какой зверь?! Разве на зверя он так?!

— Верно, сынок, верно... на зверя не так... Ну что ж, пойдем посмотрим, может, заплутал кто, а может...

Глазенки у Мити вспыхивают:

— А может, дед?! Или монах! — и он бросается к двери.

— Цыц! Стой! — дед даже кричит, Митя впервые слышит, чтоб дед кричал, и замирает.

— А ну, собирай свои монатки — и в погреб! Мигом!

Митя понимает. Начинает быстро одеваться, стаскивать свои вещи к творилу.

Дед медленно обувается, одевается, поджидает, пока соберется Митя, потом выходит.

Митя открывает погреб зажигает коптилку и, столкнув вниз свое добришко, спускается сам. Убрав все хозяйство в ларь, поднимается с коптилкой по лесенке к творилу, усаживается на верхней ступеньке и задувает огонек.

Шарик замолчал, значит, встретили гостя. Кто?! Времени проходит чуть, слышно — дверь отворяется, и голос, который Митя узнал бы из всех:

— А ну, а ну... Господи баслави, показывай, показывай, как вы тут... О-о-о! Теплынь! А я задубел — страх! Думал в сугробе ночевать, а тут еще буран собрался... Елки колючие! А тут пес ваш забрехал!

Митя отбрасывает творило и выскакивает стрелой.

— Отче!!

Отец Ипат, похудевший, с запавшими глазами и щеками, но веселый, бодрый, отсиживался, отлеживался, отсыпался у деда Ивана неделю.

Появилась у него маленькая странность: заглядится надолго в одну точку, как уснет, а очнется — обязательно перекрестится. И еще: ничего не рассказывал, только спрашивал. То деда, то Митю, как жили, что делали, чему научились, много ли переписал Плутархоса. Когда Митя достал-таки его своим: когда домой? Отрубил коротко: пойдем, скоро к деду пойдем, собирайся!

В первый же вечер он потащил хозяина в омшаник, где у того вместе с пчелами зимовал и мед, а запас, который дед держал в избе, монаха никак не устраивал.

Припер огромный (с полпуда!) кусок, нашел в чулане двухведерную корчагу, натопил снега.

— Зачем со снегом-то возиться? Вон колодец! — удивился дед.

— Ты ничего не понимаешь, — отмахнулся монах, — лучше найди мне хмеля в твоих запасах. Али не держишь, коль без хлеба живешь?

— У меня всяка трава найдется! — обиделся дед.

— Этт хоррошо! — потер руки Ипатий, — тогда еще мяты захвати. Когда дед принес, что требовалось, монах бросил травы на дно корчаги, шарахнул туда снегового кипятку, накрыл полушубком и подождал минут пять. Обстругав, чтобы пролез, всунул весь мед, вылил остальной кипяток из ведра и взгромоздил с дедовой помощью корчагу на печь. Накинул на горловину тряпицу, накрыл деревянным кругом, а на круг положил тяжеленный камень, за ним Мите пришлось по холоду бежать в баню, где у деда был для каменки запас.

На следующий день, хотя завертела порядочная метель, истопили баню. Втроем в ней было не поместиться, и Митя подумал было, что сначала пусть искупается гость, но тот погнал вперед хозяев, сказав Мите: