Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Первые полегли, так ничего и не сообразив. Потом начался шум, гвалт, но никто еще некоторое время не думал бежать, спасаться, никто не понимал, что происходит.

И только когда уже взвизги, крики и стоны порубанных превратились в жуткий вой, немцы как-то все вдруг ощутили, что сзади навалилась неведомая сила (кто?! Сколько?! Откуда?!!) и немилосердно их уничтожает.

Вот тогда началась паника. Бросая все, рыцари кинулись к своему лагерю.

— Не отставать! — ревели княжеские сотники.

Сам он молчал. Только вертел мечом, как сумасшедший. И к каждому удару пришептывал: «Смотри, дед! Смотри!»

Он знал, что сейчас дед смотрит на него, и дикая, пьяная радость поднималась в груди, будто он воскрешал своего Бобра, будто ждал: вот зарубит еще десяток-другой, и дед воскреснет, спустится к нему «оттуда» и поскачет рядом! Молчаливый, сутулый, большой, как каменный идол на громадном коне...

Когда впереди показался лагерь, Дмитрий уже втянулся в ритм и азарт боя. Хладнокровно отмечал встающее перед глазами: «Быстро устроились. Уже костры, шатры... Где шатры, там должны быть раненые и пленные. Да нет, пленные, пожалуй, еще нет... Велик слишком лагерь... не по зубам. Где тут пленных искать? Как найдешь? Сейчас их еще порознь держат... Завтра разберут, кого куда, а сейчас рано...» — Дмитрий сам себе удивлялся, столь далекие от боя мысли успевали проскакивать. «Кейстута бы поискать! Черта его в таком хаосе разыщешь... Да жив ли?»

Лагерь стоял на возвышении, на месте вчерашнего литовского лагеря, и было хорошо видно, как забегали там, словно тараканы, испуганные людишки. Но обезумевшая лавина уже нависала, накатывалась и, наконец, обрушилась и на костры, и на шатры, и на бестолково суетящихся людей.

Дмитрий успел только кинуть вправо и влево:

— Ко мне ближе! Плотней! Бить по центру, к самому большому шатру! Полк сомкнулся, и это получилось тоже как-то лихо, легко, походя. Дмитрий крикнул всем, кто рядом:

— Кейстута смотрите! Кричите! Пленных взять пару, видом поважней, больше не надо!

Полк клином, как лодка воду разбрызгивая перед собой мечущихся немцев, пошел на шатры. Там кое-кто успел повскакать на коней, схватить оружие. Шатры были полусобраны, целых стояло три: большой, роскошный, и два поменьше, тоже очень богатые. Смяв и порубив выскочивших навстречу два десятка всадников, литвины окружили шатры. В них полетели выхваченные из костров головешки. Покровы вспыхнули, наружу начали выскакивать какие-то без доспехов, их стукали по темечку вязали, кидали на коней.

Во все глотки орали по-литовски:

— Кестутис, сюда!!! Кестутис, отзовись!!!

Но вокруг стоял такой гвалт, что расслышать было ничего невозможно. Дмитрий остановился и повернул коня. Почти стемнело. Он огляделся. Долго, двадцать лет не доводилось ему потом видеть столь жуткую картину. От горизонта до горизонта серая мгла копошилась перед ним как саранча, изрыгая стоны, вопли, дикое ржание, рев.

И он испугался. Испугался этой огромности. Что его полк? Какая-то жалкая тысяча... Сейчас эта саранча просто разбавит, растворит их в себе — и все!

— Уходим! — Дмитрий поднял руку. — Трубач, сигнал! Плотней держитесь! Как можно плотней! — он помнил, как его оттерли от деда на Турье. — Оторвешься — затопчут со страха к чертовой матери! Вперед!

Запела труба. Это, кажется, еще прибавило суеты вокруг, а полк пошел назад, срубая и стаптывая все на своем пути.

Через полчаса они вырвались из этого ада и легким галопом пошли на восток под озабоченные выкрики сотников:

— Шестая сотня! Ко мне плотней!

— Девятая сотня, сюда!

— Не отставать! У кого конь попорчен, дайте знать!

— Кто с пленными, вперед, к князю!

Когда полк вернулся к своему благословенному лесу и благополучно соединился с арбалетчиками, на землю пала холодная, безлунная ночь. Крупные звезды оттенили, усугубили тьму, и полк перешел сперва на рысь, потом на шаг. Сотники продолжали покрикивать:

— Пленных к князю!

И тут возникла заминка, так что пришлось даже остановиться. Один из воинов подвез к Дмитрию пленника с крепко связанными (чуть ли не запеленутыми веревкой, на всю длину ее, сколько хватило) руками и ногами, который извивался и крутился, не переставая, пытаясь все что-то показать или сказать. Одежды на нем было, вернее, угадывалось, потому что тьма встала — глаз коли! — одна рубаха.

Дмитрий взглянул, как вертится пленный, спросил:

— Чего он крутится, а молчит? Тукни его, чтоб успокоился.

— Не молчит он, князь. Лается по-русски, аж в ушах звенит. И в бога, и в божью матерь и по-иному всяко, где только научился, а остальное непонятно, то ли по-немецки, то ли по-литовски, я сам по-литовски не разумею. Пришлось от греха рот заткнуть.