Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Дмитрий вспомнил, как он сбил шлем с барона Ульриха, и прикрыл глаза: судьба!

— Князь, они подходят! Что делать?! — закричал кто-то.

«Что делать? Нам тут больше нечего делать! Бестолочь! Бестолочь!!» Дмитрий вскакивает:

— Приказываю — отход! Живо! Пешцев оставить. Арбалетчики первые. Выходим на чистое место, разбираемся и уходим. На конь!! Матвей, хватит! Помоги лучше. На себе не везите. Привяжите к седлу. К его... и в поводу. Скакать придется. Может, долго...

Бобров полк — немцы не успели с ним соприкоснуться — ушел из-под удара и, на ходу разбираясь по сотням, поскакал прочь.

Это поставило пехоту в критическое положение. Чтобы она не оказалась полностью окруженной и успела выбраться из немецких клещей, Олгерду пришлось бросить в бой последний резерв.

— Старая волынская сволочь! — вне себя ревел Олгерд, — Сбежал! Эй, кто там?!

Подскочил отрок.

— Догнать волынцев! Остановить! Вернуть! Иначе Бобра вместе с его паршивым внуком за яйца подвешу! На первой же осине!!

— Куда вернуть, князь?

— Сюда!! Непонятно, что ли?! Сюда, ко мне!!

— А они успеют?

— Не рассуждать! Марш!!!

Гонец сорвался с места и исчез в пыли.

— Мыслителей развелось, мать вашу!.. Успеют — не успеют... — и тут только до него дошло, о чем спросил гонец. Ведь он имел в виду не то, как долго придется останавливать и возвращать волынский полк, а то, что Олгерду самому придется сматываться отсюда с минуты на минуту! И куда же тогда возвращаться волынцам?

Туг Олгерд так смачно и грязно выругался, что даже самые сдержанные старики в его свите сказали: «О-о!» и прониклись сознанием, что произошло непоправимое.

Гонец легко нагнал волынцев. Ему указали главного. Он подъехал и передал приказ.

— Скажи Великому князю Олгердасу, что он... — Дмитрий поднял глаза и увидел молодое умное лицо, рот в тонкой полуулыбке. Как ни хотелось ему сейчас послать подальше Олгерда с его приказами, эта улыбочка остановила круче кнута, он понял, что сейчас запросто может потерять голову.

— Передай князю Олгердасу... Как только я остановлю и соберу полк... Я вернусь прикрыть отход...

— Отход?

— Да, отход.

— Но полк, кажется, в порядке? — гонец смотрел нагловато, но Дмитрий сейчас не мог даже разозлиться:

— Как тебя зовут?

— Василий.

— Русский, значит?

— Русский.

— Я вижу, ты неглупый парень, все понимаешь. Поэтому передай князю именно то, что я сказал. Я не забуду тебя, учти! — и заглянул гонцу в глаза. Тот отшатнулся:

— Будет исполнено, князь! — Гонец поднял коня на дыбы, развернул и кинулся прочь.

Дмитрий понимал, что сбежал. Хуже того: сбежал первым. Но понимал он и то, что оставаться сейчас на поле ему, не имевшему своего участка фронта, за который бы он отвечал, который бы оборонял, было глупо, только трата людей.

Дмитрий надеялся, что когда все побегут, а в этом он не сомневался, его уход смажется, не заметится. А вот если он поможет в арьергарде, тут и смысл, и оправдание.

— Давайте к лесу.

Полк начал забирать влево, к северу, там виднелся внушительный клин леса с извилистой густой опушкой, там можно было легко спрятаться и привести себя в порядок, решить, как быть дальше.

Дмитрий скакал оглушенный. Дед стоял у него перед глазами, но потеря все еще не осознавалась, он одеревенел, отупел.

И приказания отдавал машинально, не осмысливая. Только когда заскочили за выступ леса, стали втягиваться в чашу, считать потери, спешиваться, когда подвезли деда, бережно сняли с седла и положили на землю, подложив, как живому, под голову его темно-вишневый плащ, что-то взметнулось, взлетело в нем, он увидел все как будто впервые, упал на колени, прижался лицом к дедовой груди и разрыдался.

— Дед! Как же я теперь?! Как же мы теперь без тебя?!! Эх, дед, дед... Долго ли это продолжалось, нет ли, но понемногу пришло успокоение, ему стало полегче. Он наконец прочувствовал, что произошло. Осознал, что ничего не поправишь. А ему, оставшемуся, надо жить дальше, надо блюсти и оберегать этих людей. Теперь он один за них в ответе, он один — их надежда и опора.

Дмитрий отер лицо, оглянулся. Рядом стоял лишь монах. Дмитрий удивился было, но сообразил: монах разогнал всех, чтоб не видели слабости князя.

Что ж, многое, ох, многое нельзя князю... Даже о самом родном человеке погоревать, просто, как горюется, без оглядки — нельзя.

Он поднялся. Вздохнул, тряхнул головой, подражая деду. Оглушенность его, оцепенение — прошли. Остались горечь и злость, но остро, ясно ощутимые.