Андрэ Моруа: Путешествие в страну Артиколей

Но не одна только эта трагедия разыгрывалась в те дни на Майяне. В то время, как умирал Ручко, сходил с ума очаровательный Снейк. В том смысле, правда, как понимали сумасшествие Артиколи. Должен напомнить читателю, что Артиколь в нормальном состоянии, подлинный, реальный мир считает сном, — реальность же для него только мир Искусства, то есть мир вымышленный. Если в психике Артиколя происходит перемещение этих понятий, если больной Артиколь начинает смотреть на жизнь, как на самую важную реальность, важную до такой степени, что забывает ради нее о своем долге служения искусству, то врачи Майяны утверждают, что он лишился рассудка.

Вот это-то случилось и со Снейком. Мартен несколько дней уже с тревогой говорил мне о том, что Снейк перестал работать. Я не придавал большого значения этим сообщениям, и к тому же мне казалось, что он заводит со мной речь о Снейке лишь затем, чтобы выпытать у меня какое- нибудь замечание.

Но в одно утро Мартен вошел ко мне мрачный, как туча. Этот раз волнение его было неподдельно:

— Бедный Снейк! — начал он, — завтра его будут осматривать специалисты по душевным болезням, и я боюсь, что ему предписан будет долгий отдых и, по всей вероятности, придется поместить его в дом умалишенных. Жаль! Один из даровитейших людей на острове. Большой поэт... Артнколи, видите ли, с недостаточной серьезностью относятся к такому важному вопросу, как допущение иностранцев на наш остров. Это большая ошибка с нашей стороны. Правда, они обогащают нас несколькими типами, но большой художник создает образы, пишет, лепит и без модели. Худа же от чужеземных гостей, пожалуй, больше, чем добра... Да-а!

Он похлопал меня по плечу и с искренней серьезностью, какой я в нем и не предполагал, продолжал:

— Знаете, Шамберлан, если мне придется опять председательствовать в заседании Иммиграционного Комитета, я ни одной женщине не разрешу высадиться здесь... Пустить сюда европейскую женщину! Подвергать такой сложный, такой утонченный инструмент, как душа Артиколя, прихотям, капризам, кокетству такого вот ужасного существа! Нет, пока с моими мнениями хоть сколько-нибудь будут считаться здесь, такие опыты повторяться не будут... Что касается вас, друг мой, и вашей спутницы, или возлюбленной, сестры, — называйте ее, как хотите, то я предложил бы вам уехать как можно скорее.

— Вы серьезно говорите? Мы сможем уехать?

— Я распорядился сегодня в Департаменте Общественных Работ, чтобы за ваше судно принялись теперь в срочном порядке. Я думаю, что оно будет готово не позже, как через неделю.

Должен сознаться, — несмотря на печальную картину этой внезапной перемены (безумие несчастного, милого Снейка), — я едва мог совладать с нахлынувшей на меня радостью. Но понимал, что выдавать ее было бы большой бестактностью.

— Расскажите мне подробнее о Снейке, — попросил я Мартена. — Что с ним случилось? Внезапный припадок?

— Да, — ответил Мартен. — Я ведь не скрывал от вас, что Снейк сильно увлекся вашей приятельницей. Первое время я не придавал этому большого значения... Несколько дней тому назад, узнав, что он почти не работает, и заметив, что на все вопросы о его поэме он отвечает невпопад, я сказал ему, что Комиссия Браков, где я состою вице-президентом, может представить ему месяца на три, четыре эту особу... Можете представить себе мое изумление, когда он ответил отказом.

— Он отказался? —- быстро подхватил я.

— Отказался, — с негодованием повторил Мартен. — Эта Анна, так он объяснил мне свой отказ, любит вас, она сама ему это сказала, и что он мог бы сойтись с нею лишь с ее согласия... Мне ясно было, что он заговариваться стал, бедняга, и я счел долгом позвать врача. Увы, диагноз врача подтвердил мои предположения. Глубокая уверенность в том, что только жизнь — это реальность. Словом, несомненность психоза первой степени... Со вчерашнего дня состояние его еще ухудшилось. Сегодня он бредит с утра, и все твердит, что стихотворение — это произвольное сочетание слов, что каждый художник — мистификатор, что один час любви — ценнее всех книг в мире, — словом, несомненное безумие...

Я раскрываю мой майянский дневник на последней странице, помеченной тем днем, когда узнал от Мартена о несчастии, случившемся со Снейком, и нахожу на этой странице одну лишь строчку:

«Эта Анна любит вас, она сама ему это сказала».

Судно наше, заново выкрашенное, стояло под розовато-желтыми парусами, красиво выделявшимися на фоне ярко-синего неба. В дверях Психариума мистрис Александр расцеловала Анну: