Андрэ Моруа: Путешествие в страну Артиколей

По-видимому, это хорошо. Но так и я, пожалуй, мог бы написать. Я спросил Ручко, давно ли Снейк написал эти стихи. — Нет, — ответил он, — на прошедшей неделе.

После ухода Ручко я долго гулял вдоль озера. Надоели мне это яркое солнце, эти золотые рыбы, эти кокосовые деревья! Нет таких красот природы, которые бы в конце концов не приелись человеку...»

Перечитывая эти строки моего дневника, я вспоминаю, как я был в сущности несчастен на Майяне, несмотря на чудесный климат и внимание, какое оказывали нам очаровательные обитатели острова. Жермен Мартен находил как будто особое удовольствие в том, чтобы мучить меня.

Он заходил ко мне через день с явным заданием: возбудить во мне ревность к Снейку. Как и Ручко, он уверен был в том, что я влюблен в Анну.

— Беспокоит меня мой юный друг, Снейк, — начинал он своим приятным, медлительным, немного надтреснутым голосом, — он часто видается с вашей милой соседкой, и вчера долго говорил мне о ней. Не понравилось мне, как он говорил о ней... И работать стал меньше, и не клеится у него работа. Последние два стихотворения, что он читал мне, удивили меня грубой своей чувственностью. Совершенно недостойны они великого майянского поэта, каким мы считаем Снейка.

— Мартен, я много раз слышал от вас, что Снейк бесплотное существо. Если это так, общество Анны доставляет ему самое безграничное удовольствие. В их частых встречах, стало быть, никакой опасности ни для него, ни для нее. Снейк ведь скорее дух, а не мужчина...

— Да-а, — ответил Мартэн, — да-а... Но слово «бесплотный» никогда не следует понимать буквально, когда речь идет о человеке. Я вспоминаю давние беседы со Снеэйком о чувственной любви. Он обнаружил изумительную даже для своих лет осведомленность... Ну, что же? Если вы спокойны, стало быть, и говорить не о чем. Я беспокоился больше всего о вас. Что же Снейк... Если он почувствует сильное влечение к вашей спутнице, то по майянским законам, он может ее получить. Каждая иностранка у нас на положении женщины-Бео в отношении ищущего жены Арти- коля...

— Как так!... Ничего не понимаю, — ответил я. — Не можете же вы, помимо желания Анны... Какие дикие нравы!... Впрочем, сама Анна...

Мартен медленно, властно поднял левую руку.

— Друг мой!.. Неужели мы можем допустить, чтобы простая смертная упорным сопротивлением увлеченному ей художнику препятствовала появлению художественного произведения... Конечно, период выжидания даже необходим. Ничто так не благоприятствует возникновению ярких, глубоких ощущений. Но мы не можем допустить, чтобы желание перешло в страдание, парализующее творчество.

Не помню уже точно, что я ответил, но ответ мой был кажется, столько же пылок, сколько бессвязен. Мартен молча посмотрел на меня, рассмеялся дьявольским своим смехом и сказал:

— Оч-чень ин-терес-но...

Солнце было ослепительно, море светло-лиловое, цветы в саду Психариума восхитительны, но Майяна стала мне ненавистна. Я чувствовал, что погрязаю в этом болоте самоанализа, что уподобляюсь неприятнейшим из Артиколей, что эти вечные размышления о самом себе медленно отравляют мою душу. С Анны тоже сбежали яркие краски, которыми я любовался во время нашего путешествия, она нервничала и таяла на глазах. Надо было бежать. Каждое утро я отправлялся в гавань узнавать, подвигается ли починка судна. Плотник Бео медленно заменял старые доски новыми, вяло возился у бугшприта, но когда я спрашивал, скоро ли он кончит, он смущенно переминался с ноги на ногу и отвечал, что он не получал еще «от них» точных распоряжений.

Бедный Ручко доживал последние дни. Каждая попытка вытянуться, чтобы уснуть, сопровождалась припадками удушья. Врач говорили, что он может протянуть еще дней восемь, десять, — не больше. Весь остров с благоговейной скорбью следил за этой агонией. И, действительно, это был героический конец. Последние свои дни и часы Ручко диктовал (писать он уже не мог) заметки о своей болезни, под общим заглавием: «Смерть Ручко».

Мне тоже привелось услышать несколько отрывков в те дни, когда я навещал его. Мне кажется, что более замечательных страниц я в своей жизни не читал. Каждый миг болезни описывался им с изумительным самообладанием и точностью выражений. Для меня смерть перестала с той поры быть далекой незнакомкой, какой была до этого. Я теперь так же ясно представляю ее себе, как любовь или бурю.

Напрягая все свои силы для этой последней работы, он лежал неподвижно с закрытыми глазами и только следил за внутренними движениями своего разлагавшегося тела. Посетители на цыпочках входили в комнату больного, где именитейшие Артиколи стояли молча вокруг умирающего. В дальних углах комнаты молодые девушки Бео с волнением, отражавшимся на их лицах, ловили звуки угасавшего голоса. В эти минуты я понимал и величие Артиколей, отлично в тоже время понимая и слабости их.