Андрэ Моруа - Путешествие в страну Артиколей

Оттого, почти у всех Артиколей такая сложная внутренняя жизнь. Иные, по природе своей — постоянные, целомудренные, рады были бы оставаться такими до конца своих дней. Но им необходимы возбуждающие мозговую деятельность сильные чувственные ощущения, и, конечно...

Жермен Мартен однажды с циничной откровенностью объяснял мне, что наиболее благоприятную для творчества атмосферу дает рождение новой любви. — В эти моменты внутреннего напряжения и страстного самообольщения, — художник творит с такою же легкостью, с какой птица поет. — И, по его мнению, Артиколь в каждой женщине должен видеть возможную для себя любовницу, так как талант питает разнообразие чувственных ощущений, а не только удовлетворение желания. — Брак, говорил он мне еще, — вообще, продолжительная связь с одной женщиной, — смерть для большого художника. Меня убедил в этом долгий личный опыт.

Но если сложна личная жизнь Артиколя, то совсем упрощена на острове Майяна жизнь политическая. Артиколи политикой не занимаются. И управление островом поручено комитету, состоящему из одних Бео. Артиколи ведают только зрелищами, издательствами и отделом иммиграции.

Единственная газета на острове печатает лишь сведения о готовящихся к печати произведениях и о физическом и нравственном самочувствии Артиколей. Например, в день нашего водворения в Психариум я прочел в газете большую статью об «Астме Ручко». В течении следующей недели печатались имевшие большой успех статьи о снах, приснившихся Артиколям.

Некоторое внимание Артиколи оказывают лишь вопросам общественного благоустройства, полицейским уставам, обязующим жителей блюсти тишину. В этой части города, где живут Артиколи, мостовая покрыта каким-то каучуковым составом, заглушающим шум экипажей. На этих улицах запрещены гудки, свистки, сирены и громкий говор. За исключением обеденных часов, на этих улицах можно разговаривать только шепотом. Полицейский литературной бригады составил против Анны, у которой такой мягкий, милый голос, протокол за то, что она громко сказала: «Вот дом Альберти». К счастью, на необычный шум подошел к окну сам поэт и уладил эту историю. Пользование телефоном воспрещено с девяти утра до полудня. Для Артиколей с особо чувствительными нервами правительство построило «Башню молчания», в которой все комнаты выложены пробками. Приближаться к этой башне жителям строго воспрещается. Они обязаны обходить ее на расстоянии 400 метров, и доступ к ней имеют только приставленные к Артиколям слуги, да и то лишь в известные часы.

Женщины-Бео, выходящие замуж за Артиколей, до свадьбы проходят курс в специальной школе, где их постепенно приучают к молчанию.

Анна говорила, что и многим Артиколям не мешало бы проходить курс в этой школе: мы нахвалиться не могли на внимание, каким окружены были в Психариуме, и жизнь на острове была для нас полем интереснейших наблюдений, но от ежедневных посетителей, от которых отделываться нельзя было, мы страдали безмерно.

Ручко привязался ко мне. Он спросил у меня имя моего отца, стал называть меня «Петр Иванович», каждый день приходил побеседовать и сидел несколько часов. В свою очередь, он и меня к себе сумел расположить. Более различных людей, однако, трудно было себе представить: я, совершенно не умеющий говорить о личном, о сокровенном, человек очень замкнутый, он — органически несдержанный, с упоением обнажавший свою душу перед человеком, к которому чувствовал симпатию. Так изливаться я не умел, но его откровенность чтил, и она занимала меня. Это был самый чистый, самый бескорыстный из всех Артико- лей. Жил он только литературными интересами, своей работой и работой своих друзей. Правда, когда я познакомился с ним, он медленно угасал от болезни легких, что не было для него тайной. Но Жермен Мартен, знавший его в молодости, уверял меня, что он всегда был таким.

Ручко очень сокрушался о том, что я не пишу. По его мнению, жизнь, не посвященная искусству, лишена была всякого смысла. Жить оставалось ему несколько месяцев, но считал он себя богаче меня, молодого, здорового, но поглощенного житейскими заданиями, которые в его глазах равны были небытию, живой смерти. Про себя он решил, по-видимому, что единственное средство расшевелить меня, это вызвать меня на разговор об Анне и заставить меня уяснить себе самому свои отношения к ней. Мягкий, кроткий, он начинал раздражаться, когда я уверял его, что по мере того, как затягивалось наше путешествие, определялось и мое товарищеское, дружеское отношение к Анне: физическая и душевная уравновешенность, какую Ручко угадывал в таком чувстве, приводила его в ярость. Я-то знал, какой борьбой достигнута была эта уравновешенность, и гордился ею, ставил себе ее в заслугу. Он, зная, что ему такое душевное состояние недоступно, презирал его.