Александр Дюма: Сальватор

– Или для того, чтобы изменить мне, бабник противный, – перебила его Шант-Лила. – Кстати, о бабниках. Правда ли, что вы волочитесь за всеми женщинами подряд?

– Так говорят! – довольно фатовским тоном ответил господин де Моранд и закашлялся. – Но если я и позволяю себе волочиться за всеми женщинами подряд, я всегда возвращаюсь только к одной.

– Она из хорошей семьи?

– Она самая высокопоставленная дама, каких я только знаю.

– Принцесса какая-нибудь?

– Принцесса крови.

– Я ее знаю?

– Конечно же! Ведь это ты, принцесса.

– И вы говорите, что вы у моих ног?

– Сама видишь! – сказал господин де Моранд и встал перед Шант-Лилой на колени.

– Хорошо, – сказала она, кивнув. – Оставайтесь так в знак наказания: вы его заслужили.

– Это для меня награда, принцесса. Не ты ли только что сказала мне, что благодаря моей добродетели я попаду прямехонько в рай?

– Я неудачно выразилась, – прервала его гризетка. – Добродетели тоже бывают разные, как и грехи. Другими словами, есть добродетели, которые под стать грехам, а есть и грехи, которые приравниваются к добродетелям.

– Например, принцесса?

– Любить женщину наполовину – это грех. Но любить ее всем сердцем – добродетель.

– Не знал, что ты такая казуистка, милочка.

– Было время, когда я, – опустив глаза и покраснев, произнесла принцесса Ванврская, – носила белье к иезуитам в Монруж. И они просветили меня насчет…

– Казуистики, – прервал ее признание банкир.

– Да, – прошептала Шант-Лила чуть слышно. – Вот именно, – добавила она, подавив вздох.

– Ты не могла обратиться за этим, моя красавица, к людям, более подготовленным в этом вопросе. И чему же они еще обучили тебя такому, чего ты не знала от природы?

– Многому, чего я не… запомнила, – ответила гризетка, снова залившись румянцем, хотя обычно вогнать ее в краску было делом нелегким.

– Черт возьми! – вскричал вдруг министр, поднимаясь на ноги. – Я покидаю вас, принцесса, поскольку боюсь, что вы вспомните то, о чем так честно старались забыть.

– Это называется уйти по-иезуитски! – сказала Шант-Лила, покусывая губы. – Но это не искупает ваши грехи, – добавила она, пристально глядя на господина де Моранда.

– Назначьте цену искупления, – сказал банкир.

– Начнем с того, что вы должны снова встать на колени.

– Стою.

– И попросить у меня извинения за нанесенное оскорбление.

– Смиренно прошу вас простить меня за оскорбления и осмелюсь поинтересоваться, чем именно я вас оскорбил.

– Вы не знаете?

– Конечно же не знаю, иначе не спрашивал бы.

– Вы – самый испорченный человек, каких я только знаю.

– Исправьте же меня, принцесса, и обратите в свою веру!

– Каким же образом? – вздохнула Шант-Лила.

– Дайте мне веру, милочка.

– Очень боюсь, что вера вас не спасет.

– Попробуй! – сказал господин де Моранд, слегка взволнованный оборотом, который приняла их беседа.

– Посмотри на меня, – сказала Шант-Лила, глядя на банкира своими огромными глазами, в которых блестело сладострастие.

Опаленный этим взглядом, господин де Моранд опустил глаза.

– Ну, – сказала гризетка, – что с вами? Вы случаем не мальтийский ли рыцарь, давший обет целомудрия?

Господин де Моранд улыбнулся, но явно натянуто.

– Дитя! – сказал он, взяв руки принцессы Ванврской и целуя их. – Дитя! – повторил он, не зная, что сказать на это.

– Признайтесь же, что вы меня не любите! – сказала Шант-Лила.

– Никогда я в этом не смогу признаться, – ответил ей банкир.

– Тогда признайтесь в том, что любите меня.

– Вот это мне больше по душе.

– И… докажите мне это.

Господин де Моранд поморщился, что ясно говорило: «А вот это мне нравится уже меньше!»

– Разве вы никого не ждете? – спросил он, то ли для того, чтобы сменить тему разговора, то ли для того, чтобы уйти от угрожавшей ему опасности, которая неминуемо приближалась по мере того, как взгляды принцессы становились все более и более призывными.

– Я жду только вас, – ответила Шант-Лила.

В тот день принцесса Ванврская была просто восхитительна: щеки ее были нарумянены, в волосах красовались белые розы, губы были ярко-красными, глаза сверкали. Ее белая, удлиненная шея любовно склонилась, как шея лебедя. Неровно вздымалась ее полная грудь.

Одетая так, чтобы вызвать желание, достаточно открытая, чтобы возбудить, прикрытая голубой кисеей, доходившей до самых пят, она производила то невыразимое впечатление, которое охватывает человека при виде голубого грота, наполненного лазурным эфиром, и в который он устремляется, даже не ведая, сможет ли он когда-нибудь из него выйти.