Александр Дюма - Ущелье дьявола

И, поскольку младенец плакал, вероятно от голода, то Самуил растворил в воде с молоком кусочек сахара и ложечкой, по капле, влил это питье ребенку в рот.

«Самуил Гельб в роли кормилицы! – подумал он. – Ах, то-то посмеялись бы товарищи, если бы видели меня сейчас!»

Но вдруг он гордо выпрямился и сказал с достоинством:

– А собственно говоря, что в этом смешного? Только дураки считают меня каким-то чудовищем, потому что я человек независимый, не ищущий связей, потому что я выше всех предрассудков. Это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, покинутого существа, помочь ему. Все же, хотя я способен и на хорошее, и на дурное, до сих пор я сделал больше зла, чем добра. Виновата в том сама судьба. При случае могло бы быть и наоборот. И я рискую совершить еще один дурной поступок, если отправлю этого ребенка в приют.

Самуил осторожно положил ребенка обратно на постель и спустился вниз, чтобы расспросить служащих гостиницы. Оказалось, что Самуила не спрашивал никто. Слуги не видели, чтобы кто-нибудь брал ключ от его комнаты и входил к нему.

Самуил вернулся к себе. «Бесполезно расспрашивать! – подумал он. – Вероятно, слуге, открывшему мою комнату, щедро заплатили или мать ребенка поручила проделать все это очень смелому и ловкому человеку. Следовательно, я ничего не смогу узнать. Может быть, это ребенок Шарлотты? Я поссорил ее с Трихтером за то, что она пробовала помешать ему пить, – вот она, со своей стороны, и постаралась навязать мне ребенка. А может быть, какой-нибудь студент захотел выразить благоговение перед своим королем, принеся мне свое чадо? Впрочем, не все ли равно? Из-за того, что рождаются на свет дети, вовсе еще не следует, что мужчины не должны умирать. Напротив. Итак, я отправлю эту малютку в приют, а сам вернусь к начатому мною занятию».

Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще попить.

– Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.

Дитя успокоилось и действительно уснуло. Самуил посмотрел на него.

– Бедное создание! Все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта бабочка-однодневка, в которой заключается целая вечность, – что выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность! Сейчас судьба этого ребенка зависит от меня. Я могу сделать из этой девочки такое же незаконнорожденное, проклятое создание без роду, без племени, как и я сам, или могу воспитать и любить ее – одним словом, спасти. А может, попробовать? Но ведь я только что собрался умереть! В сущности, мне все едино, что жить, что умереть. Да и зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? Но вот же он – интерес к жизни. Чего еще желать? Я чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого рока не была бы исполнена, если бы у меня не было в руках этого мягкого материала – жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину – живую душу. Что же я сделаю из этого ребенка? Демона погибели или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? В зависимости от воспитания, которое я дам малютке, от чувств, которые я внушу ей, от облика, который я ей придам, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Плоть она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микеланджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ! Итак, решено! Малышка, я тебя удочерю! Мне скучно одному начинать жизнь заново. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я чуть было не швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут и подняла ее. Так бери – я отдаю ее тебе.

И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра, в половине восьмого утра.

– В семь часов кончается срок, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.

На следующий день часы пробили половину восьмого, а барона не было и в помине. В это время у Гермелинфельда была забота поважнее. Самуил отправился к ректору за паспортом, тот подписал его с удивительной услужливостью, счастливый оттого, что освободился наконец от такого студента. Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный капитал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком на руках, завернув его в свой плащ.