Александр Дюма - Ущелье дьявола

– Поблагодари барона от меня, Тобиас.

– Еще барон велел сказать, что если вам нужны деньги, то он посылает со мной…

– Довольно, – перебил его Самуил. – Скажи ему, Тобиас, что, когда ты завел речь о деньгах, я остановил тебя и не позволил тебе даже договорить.

– А вы уедете, сударь? Я спрашиваю от имени господина барона.

– Он узнает позже. Я еще не решил окончательно. Счастливого пути, Тобиас.

Тобиас поклонился и ушел, а Самуил отправился в комнату. Там он опустился на стул, оперся локтями о стол и сжал голову руками. Почти очевидное вмешательство Бога в его планы несколько удручало его. Он думал:

«Что теперь делать? Барон выдаст меня, это ясно как день. На этот раз моя судьба в его власти. Посягательство на коронованную особу неизбежно отдаст меня в руки правосудия. Кроме того, в глазах Тугендбунда я потерпел поражение, и они теперь относятся ко мне с пренебрежением… С этой стороны моя цель, вероятно, никогда уже не будет достигнута.

Есть ли у меня хоть какая-нибудь сердечная привязанность? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран Юлиус и этот пудель Трихтер теперь потеряны для меня навеки. Что касается женщин, то я хотел вызвать любовь – подобно тому, как из кремня высекают огонь, – из насилия и ненависти. Бесполезные усилия и преступление! Ах, как я устал от всего этого! Убежать куда-нибудь?.. Но неужели я, Самуил Гельб, дошел до того, что вынужден бежать? Да и куда? Моим самым надежным убежищем была бы именно пасть волка: Париж. Париж, современная столица мира, этот Рим всех великих умов всегда манил меня. Да, но какую роль мне там играть? Роль ученого? У меня спросят диплом. Политика? Но я там чужестранец. Хоть начинай жизнь с самого начала!

А вот что! Что если взять и самому себя выдать? Это ужасно озадачит барона, а может быть, и самого императора. Кто знает, не помилует ли меня Наполеон, чтобы предстать в глазах Германии Титом или Августом? Он, вероятно, не стал бы казнить человека, который сам себя выдал. Нет! Пожалуй, они велят задушить меня в тюрьме. Да, кроме того, захочу ли я сам, чтобы меня помиловали? Захочу ли я остаться жить из милости? Может быть, Наполеон предаст меня суду? Тогда мой процесс прогремит на весь мир, и перед Европой предстанут два человека – Наполеон и Самуил Гельб.

Но служить объектом внимания глупой толпы! Разве в этом заключается цель моей жизни? Оно противно мне, это хваленое человечество, девяносто девять процентов которого всю жизнь только и делают, что стараются заработать как можно больше денег! Стоит ли даже думать о том, чтобы произвести на этих людей впечатление? Очень долгое время потребуется для их развития, да, в сущности, что может сделать один человек! И зачем пускаться в путь, если знаешь заранее, что не достигнешь цели? Разве Христофор Колумб сел бы на корабль, если бы знал, что умрет на второй день своего путешествия? Не стоит и начинать дело с тем, чтобы другие его продолжали!

Самое верное, простое и решительное средство – это перерезать себе горло. К этому средству прибегали римляне. Да, мысль о самоубийстве всегда мне нравилась. Невольная, вызванная необходимостью роковая смерть кажется мне противной. Нет, свободно и гордо уйти из жизни, как уходишь со скучного вечера, когда чувствуешь, что все уже надоело и больше там нечего делать, когда устал, пресытился всем, – вот такая смерть действительно достойна порядочного человека. Но не забыл ли я чего, не жаль ли мне чего-нибудь, не привязывает ли меня что-нибудь к жизни? Нет».

И этот странный человек спокойно подошел к туалетному столику, взял бритву и принялся затачивать ее. Вдруг в алькове раздался слабый писк. Самуил с удивлением обернулся, быстро подошел к кровати и отдернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки.

При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил отшатнулся.

– Ого! Что это? Какой дьявол положил сюда ребенка? Хм, это девочка! Это глупая шутка? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг и вправду мой? – И Самуил задумался, пораженный этой мыслью. – Да нет, быть не может. Ребенок появился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен – слишком поздно, а для Христины – слишком рано. Я бы, конечно, знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море может определить, какой реке принадлежит каждая его струйка. Нет, я не отец этому ребенку! А девочка прехорошенькая…