Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

сказать, не виделись.

Дама была представлена клавишнику. Это была средних лет женщина с

тяжелым выступающим подбородком, печальным коровьим взглядом в

бесцветных глазах и полиэтиленовым забитым пучками травы пакетом в руках.

Она и впрямь походила на африканскую саблерогую антилопу.

– Pleased to meet you here, – дама протянула свободную руку.

– Me too, – Киряев пожал костистую, как птичья лапка, женскую ладонь.

Филипп хотел, как водится, сказать о погоде, скидках на рождественскую

распродажу… – What is this, – оборвала его дама и указала на вкусно пахнущие

сосисочные останки. Шансы на иммиграционные бумаги стали стремительно

падать. Веня неожиданно приосанился, лицо его окрасилось легким румянцем,

голос окреп, глаза засверкали. Киряеву вдруг показалось, что сейчас Лосик

взгреет эту вздорную «антилопу» и за туфю, и за салат из ботвы, и за

отсутствие «ивасей», и искоренения полыни из местной флоры… Но Киряев

глубоко просчитался.

– Да я только горошек, душа моя, колбасу вот он кушал! – воскликнул Веня,

указывая «антилопе» на опешившего товарища. Я ему говорю «it's not good, it's

not good», а он мне – «delicious, delicious», еще и меня упрашивал съесть.

Насилу отбился!

Филипп хотел возмутиться, потом подумал: «Да будет с него. Какой с

контуженного спрос!» Веня говорил еще довольно долго, но уже больше

терминами и определениями, которым мог бы позавидовать лектор-диетолог из

общества медицинских знаний. Вненациональные слова: «туфю» и

«килокс» использовались В. Лосиком только с английскими прилагательными в

превосходной форме: more then и Best of, а русские борщ и сало с

отрицательными частицами no, never. Блистательный спич был закончен

«глубокомысленным» афоризмом: «Скабрезное берло, чувак, мешает тонкости

восприятия мира!» Дама была удовлетворена. Шансы на иммиграционные

бумаги спасены.

Киряев согласно закивал головой и подумал: «Эко тебя, братан, зацепило!» В

этом соглашательском кивке Венина сожительница, очевидно, узрела акт

глубоко покаяния и предложила Киряеву тотчас же откушать у четы

рождественской «Туфи».

– Поехали, май фрэнд, поверь, не пожалеешь. Лорен (Веня указал на

«саблерогую антилопу») из этой самой туфи такие кренделя выписывает, поца

с два ты где съешь такое. А салат с ботвы! Блеск, я тебе отвечаю. Морса выпьем

– ячменный колос с лимоном. Обычно мы пьем его на ночь, но по такому

случаю бухнем в обед. Я тебе еще и «скидочный» купон на «килокс» подарю.

Киряев представил себе весь этот арсенал блюд и напитков и категорично

отказался.

Друзья стали прощаться. Дама пошла к выходу.

– Правильно сделал, что бекарнул, – негромко сказал В. Лосик. – Три дня, как

минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, – и, напевая мотив песни «Пора, пора, порадуемся на своем веку…», исчез за

поворотом, за серой линией кирпичных домов.

«Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать

телефон», – решил Киряев.

Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой,

и о неожиданной встрече уже ничего не напоминало. Лишь в шершавых, как

вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из музыкального

автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: «Пора, пора,

порадуемся…»

Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он

вполне нормально относился и к зиме, и к лету. Младенческая жизнь

очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку

решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень

барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в

жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное.

На Пушкина и Ницше. На «Столичную» и «Московскую».

Первые слабости закопошились в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже

стойко не любил сентябрь.

– Опять в тюрьму, – ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой

дерматиновый ранец. – Ненавижу сентябрь!

– Гляди, Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, – ворчал на это Валин

дедушка.

– Чаво заделаеть? – передразнивал деда внук.

– Козью морду, во чаво, – спокойно отвечал дед, сворачивая «козью ножку» и

начиняя её душистым самосадом.

– Кто? – непонимающе спрашивал Валентин.

– Верасень, – спокойно отвечал дедушка.