Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

у нас свой, особый: то в "грязь" угодим, то в партию. Ну, а чтобы веселей было по жизни

шарахаться, мы песни о счастливых наших дорогах поем, "хошь ступай себе на "Дикий

Север", а хочешь, двигай на "Губительный Капказ". Вот так и трусим себе неспешно по

широким просторам "необъятной Родины своей". И все бы ничего, и все бы славно. Не зря

говорим – "Тише едешь дальше будешь".

Да вдруг прилетит невесть откуда всадник и прет на своих горячих конях по чужой

барской колее (и запрет ему не запрет, и зона не зона), словами песен своих "мерзких"

оскорбляя слух благородных пассажиров и голосом своим "хрипатым" всех лошадей

холеных распугивая.

– "Ату его, басурмана", – кричат из золоченых карет потревоженные дяди. Но пока

кричат, да разбираются, кто таков, да по какому такому праву волынку свою тянет, – "Все, ребята, все не так. Все не так, как надо", – всадника уже и след простыл. Да и дядя, пока

ему самый главный литературный начальник страны мундир в секретном охотничьем

домике чистил, да объяснял кто таков и как с ним, не желающим о cтадах наших тучных, да садах цветущих петь, бороться, сменил по-свойски гнев на милость и в духмяной

парной, на посошок, так рассудил:

– Да пусть его. Ну, скачут у нас по молодости, да куражатся без меры. Ну, а как без

этого? Какой же русский не любит куражу, быстрой езды, да задушевной песни? Только

ведь у нас как? Поскачешь, попрыгаешь и, песни свои отпев, впрыгнешь молча в колею, которую тебе укажут, и потрусишь, куда укажут, а нет – так вмиг скрутят неслуха, да коней

его к живодеру сведут.

Все правильно, и акценты сановником расставлены верно, а скорбный лист нашей

горькой истории слова его подтверждает. Скрутили мы таких и в забоях сгноили многие

тысячи. И этого бы, связав, под расстрельную статью как миленького бы подвели, да на

дядино горе послабление в истории нашей на тот момент вышло. Тогда, закрывшись в

глухих кабинетах порешили дядьки так: – "Коль не можем мы лиходея в сырых казематах

сгноить, да на рудниках его изувечить, наклеим как мы на молодчика " хрипатого" (с

чужого голоса поющего) соответствующий ярлык, да и свору псиную сподручных своих

на оного спустим. А она-то, будьте уверены, дело свое знает, и, вмиг обложив ездока, скуля

и лая погонит его лошадей к холодной черной пропасти, откуда уже нет никому возврата, ни святому, ни грешнику".

Порешили и сделали.

И многим из дядей в тот роковой, но без сомнения счастливый для дядей день 25 июля

1980 г. показалось, что именно так оно и случилось. И "привередливые кони" жизни

великого русского поэта Владимира Высоцкого навсегда остановили свой бег на

Ваганьковском кладбище города Москвы.

Нет, неправда это! Они только замерли тогда на миг на краю могильной пропасти, чтобы, взметнув свои гривы, унести своего седока на дорогу бессмертия. Опять ошибка

вышла, дяди, ибо как бы ни старались вы с подручными вашими, но никогда не вытравить

вам благородную память о великом поэте, который жил, как горел, указывая нам,

жмущимся по обочинам лживых стезей, путь на столбовую дорогу истины.

И когда поймут это загонщики со сворой своей злобной (опять же по-нашему обычаю) давай на камне могильном эпитафии писать, да руки свои, кровью поэта обагренные, ломать и горько убиваться. "Ах, кого мы потеряли", – и солнцем отечественной

словесности назвав, возьмутся травить следующего. Так и ведется у нас – одни, злобно

рыча, травят и злословят честного поэта, другие же молча поминальную слезу в граненый

стакан роняют. Ну, а все вместе, собравшись, песни его "вредные" распевают. Вреда-то от

которых было всего ничего.

Правда горькая, за всех нас сказанная.