Василь Махно - Куры не летают [сборник]

Перед своим отъездом в США я зашел в университетскую библиотеку. Знал, что книги теперь освобождаются от бумаги и переходят в другое пространство, в другой воздух, названный Интернетом. И поэтому привычка посетителя букинистической лавки и библиотечного зала, эта привязанность к бумаге, даже к размытой копии текста, никогда не оставляла меня. Я помню, что ничего читать не заказывал, просто зашел, чтобы попрощаться не с библиотекарями, а с книгами. Знал, что книги, которые прочитал здесь, будут помнить меня. В читальном зале шуршали, как мыши, газетами студенты, смеясь, листали какие-то издания. А вдали, за последним столом, я увидел свою бывшую музу, которая теперь писала диссертацию. Мы с ней выкарабкивались из помойной ямы 90-х каждый по-своему. У меня не было для нее слов, и тем более я уже не ощущал общего воздуха, которым мы обменивались, когда я читал ее ладонь, как роман. Я лишь молча посмотрел на нее и вышел из библиотеки – словно чувствовал бремя воздушных потоков Нью-Йорка, которые ждали меня через несколько дней, чтобы навалиться, как февральский снег, и засыпать все вокруг. Засыпать жабры, которыми еще можно дышать.

Мы оба принесли на своих крыльях тяжелый воздух, когда на следующий день в той же «Козе» сидели и пили белое итальянское вино. «Итальянцам можно доверять», – думал я, заказывая для нас вино и какую-то закуску. Я почти ничего не знал о ее теперешней жизни (ну, какие-то отрывочные отголоски чужих разговоров). В принципе, знал, где она живет, в каком доме, с кем. Я сам там бываю, когда приезжаю в Тернополь, там моя пустая квартира на 9-м этаже. Но в этом доме мы никогда не встречались, ни в самом здании, ни в лифте, ни во дворе.

Это пустой дом в пустом городе.

Я не знаю, что и о чем думала она. Возможно, о том, что если сложить наши счастливые с ней студенческие дни, то их наберется не больше двадцати или тридцати, а может, и того меньше. Несколько походов в кино. Несколько поцелуев. Один приход ко мне домой (но спугнула мама, которая пришла из школы раньше, потому что приболела).

Может, еще несколько встреч, о которых я уже забыл?

Лейтенант позволил мне написать письмо за своим столом. Он был молод, но очко перед начальством не рвал, благодаря чему я спокойно курил и писал.

Было три часа утра. Моя караульная смена, которую нужно было развести на сторожевые посты, еще спала. В комнате отдыха скрипели деревянные топчаны, на которых переворачивались во сне тяжелые молодые солдатские тела. Я писал медленно, обдумывая каждое предложение.

Лейтенант тоже курил в открытую форточку, мы с ним были почти ровесники.

– Кому письмо? – поинтересовался летёха.

– Да… одной даме.

– А что так долго пишешь?

– Подбираю слова, чтобы не ошибиться, к тому же… она уже замужем…

– А зачем ей пишешь?

– Не знаю…

Лейтенант еще не был женат, видно, и на его сердце была такая же рана. Он смотрел на меня, как на брата.

– Ты только не стреляйся, – пошутил он.

– Ясен май, дембель – в мае.

Лейтенант знал (и я знал), что месяц назад полк отправил в Башкирию в цинковом гробу парня, который, получив из дома сообщение, что его девушка выходит замуж, спрятался за караульным помещением, снял предохранитель и автоматной очередью скосил себе полчерепа. Место его смерти засыпали мартовские снега. А мы его забыли через несколько недель.

Это караульное письмо я писал несколько раз (то есть оно должно иметь несколько вариантов). В линованной тетради этими украденными у сна ночами я выводил скверным и нечитаемым почерком слова, которые теперь в моей армейской жизни отвечали сами за себя.

В армии особое уважение к письмам. И если тебе приходит несколько в месяц, это привязывает тебя к другому миру, находящемуся за оградой воинской части. И это также значит, что тебе пересылают тонкие полоски воздуха, который не пахнет кирзой .

Она сказала, что из армии было прислано 6 писем, на которые она не ответила. Пять я прислал по почте, а одно передал с Татьяной Сергеевной, нашей преподавательницей, которая, зная, что служу в Житомире, вызвала меня в гостиницу, устроив мне через своего знакомого майора несколькочасовое увольнение среди буднего дня. Зачем-то она была тогда в Житомире. Я пришел в гостиницу и там написал письмо. Письмо было передано адресату, но ответа я не получил ни одного (да и в конце концов на ответ не рассчитывал).

А это караульное письмо я передал с дружком (так теперь его называю). Дружок почему-то продержал это письмо тридцать лет – и только за месяц до моего нынешнего приезда принес и вручил ей. Пожелтевший конверт с выцветшим именем и фамилией корреспондентки.