Василь Махно - Куры не летают [сборник]

И я подумал, что опыт женщины и опыт мужчины должен отличаться.

В одном раннем юношеском стихотворении я сравнивал ее с ангелом, почерневшим от печали. Вряд ли, сочиняя эти стихи, я как-то предрекал будущий женский опыт ее жизни, то есть какие-то важные события, которые затем произойдут с ней.

Я населял тогда свои стихи ангелами только потому, чтобы не населить их работницами хлопчатобумажного комбината; это было, по моему тогдашнему глубокому убеждению, проявлением сопротивления. Эти ангелы роднили мое время с эпохой Серебряного века русской поэзии, в которой мы искали себя и ответы на наши вопросы. И блоковская девочка, которая пела в хоре о кораблях, ушедших в море и не вернувшихся; и ахматовская веревочка, на которую нанизывались любовные стихи; и цветаевская убежденность во времени, которое наступит для ее стихов; и мандельштамовские звуки, которые кошачьим когтем царапают воздух времени… Все знаменитые любовные треугольники Серебряного века: Мережковский – Зинаида Гиппиус – Филозофов, Блок – Люба Менделеева – Белый, Маяковский – Лиля Брик – Осип Брик – перепутывались в наших юношеских представлениях о жизни. Все наши главные вопросы вращались вокруг поэзии, словно главными вопросами нашей жизни должны были заниматься другие, а не мы. Я вел себя так, будто только мои стихи к ней и мои письма из провинциального городка над Днестром (а впоследствии письма из армии) – были главными текстами, которыми мы писали свои судьбы.

Жизнь под огненными дождями звездопадов, мчащихся с космической скоростью над нашими головами, одинаково непонятна и тогда, когда тебе двадцать, и теперь, когда вот-вот стукнет пятьдесят. Не верится, что ангелы из корявых юношеских стихов способны были жить с нашими лицами и наблюдать за нами нашими глазами.

«Опыт – это заваленное хламом жилье, хозяева которого хотели бы избавиться от него», – думал я, выходя из подъезда на улице Киевской. В Тернополе я останавливаюсь у мамы и брата, то есть в доме моей юности. Этот дом состарился, а между этажами, там, где я курил, – та самая краска и тот же запах от мусоропровода. Больше половины жителей уже нет, полно студенток-квартиранток. Даже сосед Алеша приходит сюда только собирать месячную плату, возьмет деньги – и уходит. Опыт – это нечто, что говорит тебе: действуй так, а не иначе, – и то, что сомневается в этом.

Я специально сажусь в троллейбус, который едва служит пассажирам. Он старый, но хочу увидеть этих пассажиров, с которыми ездил на таких троллейбусах десятки лет. Помню, как ждал последний троллейбус в центре – высматривая: приедет или придется тащиться пешком? Я проезжаю все эти остановки – 11-я школа, Универсам, Текстильщик, Шестой магазин, чтобы, проехав под железнодорожным мостом, выйти на остановке напротив железнодорожного вокзала, то есть уже в центре. В центре, который ближе к Европе, благодаря домам и улочкам. Я знаю, что там – другой воздух.

11-я школа – однажды мы всем классом сбежали с нескольких уроков и завалились в квартиру к Светке (ее родители железно до семи будут на комбайновом заводе). Купив несколько бутылок вина, мы радовались свободе, охватившей наши молодые и ветреные головы, в двух комнатах и на кухне разместилось нас примерно тридцать. «Smokie» пели нам со Светкиного проигрывателя I’ll meet you at midnight . А в это время в школе, сбившись с ног, нас искали классная руководительница, учительница украинского языка и литературы и завуч. Наше бегство станет предметом классных собраний с родителями. Девушки будут сидеть с высоко поднятыми накрахмаленными белыми воротничками, закрывая коричневые места поцелуев, засосов на шее. А мы, парни, будем слушать всех выступающих – от учителей до родителей – с откровенной иронией, ведь это клево – почувствовать свободу и спелый запах молодого, как и твое, девичьего тела. Это так клево – пить вино, целовать такую же подвыпившую одноклассницу и чувствовать ее сопротивление и заливистый смех, который еще больше тебя заводит.

В одну из осенних ночей, когда я притащился откуда-то и был почти рядом со своим домом, из сумерек вынырнул некто, приставивший к моей шее нож. Я помню холодное острие лезвия возле сонной артерии и непонятное молчание этого уёбка. Мы с ним простояли, может, минут пять, может, меньше. Что ему помешало чиркнуть по моей шее лезвием ножа? Чья рука схватила его руку, чтобы он не смог сделать то самое резкое движение, которое отделяет жизнь от смерти?