Василь Махно - Куры не летают [сборник]

Под Парижем, в Сарселе, майская зелень заполняла все пространство внутреннего двора, с высаженными когда-то деревьями и кустами, перед большим домом, бывшей гостиницей. Сегодня это напоминало старую виллу, пережившую нескольких владельцев и вросшую в это место. Металлические ворота, почти два метра высотой, замок, в который туго заходит металлический ключ, одиночество и пустота, которые здесь живут по праву настоящих хозяев, и дождь, к которому привыкли два кота, и этот неподвижный воздух, который кому-то надо охранять и им дышать.

Сарсельськие помидоры мокли, и их плоды никак не завязывались.

Мне не давала покоя фраза Ингеборг Бахман: Это лето не имеет конца, и я спрашиваю сама себя, что наступит после всего этого? Я и дальше читал переписку Бахман и Целана, когда выпадал удобный случай – то в самолетах, то в аэропортах. Толстый том в суперобложке, доставленный мне американской почтой, поступил с разорванным вдоль корешком. Возможно, эту переписку швыряло по всем аэродромам и странам, то есть там, где ей пришлось ожидать транзита в Нью-Йорк. Желтый конверт, в который упаковали это издание, не смог уберечь его от повреждения.

У нас точно так же начиналось лето, казалось, что оно тоже будет бесконечным. Я думал, что и слова не будут иметь завершения. Слова, сказанные на тернопольских улицах, долетали до Парижа и до Нью-Йорка.

Как оказалось, у нее сохранились мои письма и открытки.

Все она складывала и берегла.

Я попросил скопировать одно письмо, то, которое я написал в караулке, тогда, когда мы с лейтенантом курили и делились своим опытом «насчет баб». Письмо, которое ей не передали из рук в руки, которое пролежало в чужом серванте тридцать лет.

Я уже вернулся в Нью-Йорк и почти закончил читать переписку Бахман и Целана. Оставалось несколько страниц, собственно, оставались обширные примечания и комментарии. Слова двух поэтов, написанные за столом и в поездах, в почтовых отделениях и на подоконниках гостиничных номеров, написанные для чтения друг другом, – теперь, после их смерти, стали доступны для всех, кто купит в магазине Пору сердца.

Ну вот пример, когда тайное становится явным.

Когда наконец она послала на мой е-мейл перефотографированное письмо, датированное 9 ноября 1987 года, я увидел, что написано оно было с обеих сторон на продолговатом листе, вырванном из альбома для заметок. В конце письма – указан военный адрес части, в которой я служил, и рисунок – четыре автопортрета: первый – в болгарской куртке, второй – в таллиннском пиджаке, третий – в свитере с шарфиком и последний – в военной солдатской форме. (Так я развлекался, зная, что ответа не будет.)

Уже немолодыми глазами я перечитываю два письма, которым почти тридцать лет. Перечитываю в Нью-Йорке (возраст письма и место имеют значение). Конечно, я помнил о самом процессе писания, о лейтенанте и караулке, о ноябрьских дождях и холодных житомирских ночах, о затхлом воздухе караулки, солдатском поте, о хлорке, рассыпанной для гигиены по исшарканной солдатскими сапогами параше. С этим письмом я возвращался в потоки воздуха, который набился в мои легкие, и его нужно было выдохнуть, просто выдохнуть.

Я шел, твердо ступая по тернопольской мостовой, только выдыхая, только выдыхая.

Меня разбудила стюардесса, когда мы подлетали к Нью-Йорку. Она раздавала пассажирам таможенные декларации, их необходимо заполнить и потом, в аэропорту, после паспортного контроля, показать нью-йоркским таможенникам. Переписка Бахман и Целана валялась у меня под ногами, наверное, я заснул читая и книга выпала у меня из рук.

Пятидневный Париж лежал во внутреннем кармане моего пиджака рукописями стихов, которые я успел написать на салфетках, захваченных в ресторанчике на Елисейских Полях, где мы еще вчера втроем обедали.

Париж провожал нас солнечным днем и зелеными запахами сарсельской картошки.

Таксист привез меня к дому.

Распаковав чемоданы, я вышел во внутренний дворик. Зеленые помидоры, а между ними пригоршнями летали светлячки. Было тепло.

В Нью-Йорк пришла весна. Я присел на деревянные ступени и вдыхал запахи помидоров и океана. Под вечер направление ветра всегда меняется, – и с океана приносит прохладные воздушные потоки.

Я научился различать этот океанский воздух по цвету и запаху.

Также научился различать слова, которые я писал тридцать лет назад, потому что почти все забыл.

Видимо, я летал за ними, этими словами, так как в таможенной декларации сообщил, что ничего опасного и недозволенного в Америку не привез.