Василь Махно - Куры не летают [сборник]

В письмах Бахман радуется дождливому дню в Париже, когда она нашла Пауля, поддерживает его в том, что он все рассказал жене. Впоследствии у них выстраивается треугольник (третьим становится швейцарский писатель Макс Фриш, с которым Ингеборг проживет около пяти лет). Целан в то время также не одинок – женат на французской художнице Жизель Лестранж. И если письма и сохраняют нечто, то есть что-то, кроме слов и предложений, что еще можно почувствовать, то это воздух городов и мест. Листочки, где фрагменты человеческой жизни, из плоти и крови, следят за пальцами, которые держали ручки, за ладонями, которые разглаживали эти листочки, за воздушными губами, которые держали какое-то мгновение воздушные слова, лепили их только из воздуха. И если бы их не напечатали, то они со временем превратились бы в архивный воздух с лишаями и грибком.

Мост Мирабо, с которого в последний свой полет с глазами безумца и с жабрами рыбы прыгнул Пауль Целан, благодаря аполлинеровскому стихотворению давно стал поэзией любви, а со смертью Целана этот мост стал местом смерти. Собственно, переписка Бахман и Целана – не только подступы к гармонии, но и хирургия смерти, которую они, словно рецепты, прописывали в письмах, каждый откладывая это состояние перехода и осознание временности. Целан, разгребая плавниками водоросли Сены, а Бахман – задыхаясь от дыма, который заполнил ее римское прибежище.

В 1985 году мы встретились в «Уюте», предварительно списавшись и договорившись обо всем. Она – в новом голубом плаще, а я притащился со своим дружком, с которым не был ни в малейших приятельских отношениях. Зачем он мне был нужен, этот дружок? Просто он попался мне в тот день на глаза, и мы, уже «поддатые», сидели в этом «Уюте».

Разговор между мной и ею не клеился с самого начала.

Не помогал ни ликер, который она пригубила, ни новый плащ, который она специально надела, ни наша относительная свобода, полученная вместе с дипломами.

Примерно в августе, простудившись в поезде, она попадет в больницу.

Я об этом ничего не знал, как не знал, где она и что с ней.

В том же году она переселилась на съемную квартиру и начала самостоятельную жизнь.

Я выехал из Тернополя в провинциальный маленький городок над Днестром.

В тогдашнем Тернополе найти квартиру было непросто. Агентств не было, какие-то объявления вывешивались на телефонных будках, столбах и городских фонарях. А в целом договаривались «по знакомству». Ее приняла семья, внешне вполне приличная и добропорядочная. Ей выделили отдельную комнату и договорились о помесячной оплате.

В городок над Днестром также приходили зимы и выпадал снег.

Приближался новый 1986-й – год, когда она выскочит замуж, а я пойду в армию. Но пока что – она обустраивается в тернопольской квартире, я смотрю на снег, который засыпает старинный парк в имении графа Бадене. Снега этой зимой было много.

Мне одиноко в этой провинции, среди этого парка и пологих берегов Днестра. Пока шел снег, ее едва не добился хозяин квартиры, которого потянуло на молодость. Затем он вместе со своей женой станет просить ее не раздувать этот скандал, за что можно было «схавать» несколько лет зоны, а насильников сразу – без базара – пускали по кругу, то есть петушили.

Я знал, что когда-нибудь мы сможем поговорить, хотя, кроме «Уюта», мы делали это несколько раз, и, как правило, неудачно. Что же нам мешало просто посидеть и поговорить за столом?

Я не смог бы ответить на этот вопрос.

Стена, высокая воздушная стена.

Она опаздывала, а я ходил по Театральной площади и высматривал, угадывая, откуда она появится? И появится ли вообще?

Нам принесли тогда красное вино и телятину с черносливом. Местная газетка жаловалась, что я читал стихи о лесе драк, и мы как-то вяло это обсуждали. Рассказывая об Индии, я путался в запахах этой страны и ее цветах, а свои слова наряжал в кашемировые кашне и золотые украшения. В Индии я купил себе серебряный перстень с темно-красным обработанным камнем на рынке в городе Каликате, куда меня привез рикша накануне моего отъезда из Каликата в Бомбей.

Именно в «Ретро» она попросила меня показать перстень, который я почти не снимал со среднего пальца левой руки. Я снял перстень и положил перед ней на стол. Она осторожно взяла его и положила себе на ладонь, а потом крепко сжала ладонь – и посмотрела на меня. Глубоко заглянула в глаза, держа сжатой свою ладонь несколько минут. Смотрела, не раскрывая ладони и не закрывая глаз. А после – так же осторожно – положила перстень передо мной.