Василь Махно - Куры не летают [сборник]

Киш не соглашается, говорит, что он выступает также против провластных писателей – продукта коммунистических идей. «Так почему ты не атакуешь Оскара Давичо?» – спрашивает Михайлович. Киш резко отвечает: «Почему Давичо? Потому, что он еврей?» – «Нет, – поясняет Михайлович, – потому что он прокоммунистический писатель».

С момента разговора Михайловича с Кишем прошло сорок лет, а политика и литература по-прежнему ведут свой диалог. Он не прекращается ни на улицах Белграда, ни в помещениях Клуба писателей, ни в уютных кафе. Он настиг даже меня, в лице бывшего директора издательства, и, ужиная, мы тонули с ним в поэтическом воздухе слова дуня, в душистых ароматах его семантики. А еще – в наслоениях свадебной капусты, похожих на метафору сербской истории. Воздух этой земли сшит из слов Священного Писания, из слов поэзии, из слов, которые обронил белый ангел, одетый в белый хитон из Милешевского монастыря. И когда смотришь на зеленые горы, на это каменное молчание, кажется, что именно на этой земле слова становятся камнями, чтобы сохраниться надолго.

На следующий день бывший директор издательства встречает нас возле ворот своего дома, мы заходим во двор. Жена директора с сигаретой стоит на пороге. Несколько айвовых деревьев, арки из виноградной лозы. Он подводит меня к айвовым деревьям и говорит: дуня. Ну вот, тайна открыта, дуня – это айва. Значит, и другие сербские слова мне когда-нибудь станут известны. В доме, куда мы зашли на несколько минут, на столе – несколько желтых, похожих на яблоки, плодов, от которых поднимается густой аромат, мохнатый, почти шмелиный – это разрезанные пополам айвовые плоды и миска с виноградом. Посреди стола царицей стоит литровая бутылка айвовой ракии, а рядом – семь почти наперсточных рюмочек из грубого стекла.

Мы пьем за счастливую дорогу и едем дальше.

Если бы не май 2013-го, я бы не знал, что мои письма хранятся в бумажной коробочке из плотной бумаги. Там их не больше двадцати, вместе с открытками и фотографиями. Еще, пожалуй, несколько стихов начала 1980-х. Пожелтевшие рукописи, похожие на высохших насекомых… То есть я занимаю в чужой квартире совсем не много места (столь же мало, как и в чужой жизни). Я даже не уверен, что и столько заслужил.

Если бы я хотел соорудить из писем мосты – их бы оказалось недостаточно; если бы я хотел касаться их воздуха, как перил, – они опасны и ненадежны, как и все, что связано с памятью. Памятью бумаги и памятью воздуха. Когда я их писал, то еще верил в их предназначение, и верил, что они помогут. Они помогли, но не тогда, а теперь, когда стоять в воздухе можно только в одиночку.

Весна была действительно поздней: и здесь, в Америке, и там – в Европе.

Каждый раз, когда я перелетал Атлантический океан, мне всегда хотелось почувствовать в легких щекотание европейского воздуха вместе с сигаретным дымом аэропортов или смешанным запахом, который удерживают выгоревшие под солнцем полосы трав, или же, если пройдет дождь, размокшие глина с черноземом.

И если в Европе непрерывно шли дожди, то в Украине майское тепло уже нагревало землю.

За неделю до своего отлета я забрел в мастерскую Антона Кандинского на 23-й улице возле Flatiron Building. Гостей, как всегда, набилось немало: шведский фотограф с норвежской приятельницей, которая живет в Испании, американский актер со своей агенткой и, очевидно, любовницей. Еще несколько нью-йоркцев, которым европейская погода была по барабану . Со шведом говорили о поэзии. Так случилось, что этот фотограф вспомнил Тумаса Транстрёмера, который оказался его соседом. Живут в одном доме в Стокгольме. В общем, что-то пили, о чем-то говорили – обычная вечеринка. Актер с агенткой, попрощавшись, поехали в ночной клуб. Зажглись огни Эмпайр-Стейт-Билдинг, их свет стал заливать приоткрытое окно мастерской, а с 23-й улицы доносились звуки вечернего Нью-Йорка, совсем не похожего на Европу, о которой каждый из нас, кто еще остался за столом, что-то говорил, словно хотел перекричать Нью-Йорк и докричаться до Парижа. Хотя Нью-Йорку Париж тоже по барабану .