Василь Махно - Куры не летают [сборник]

На железнодорожном вокзале Тернополя я снова стал рыбой этого города, разве что плавники мои теперь были предназначены не для воды, а для воздуха, но все равно они были поэтическими и прозрачными, я мог черпать ими и небесную эмаль, и пыль этой земли.

Когда в «Козе» мы с «Неймлесами» отчитали и отпели стихи из книги «Я хочу быть джазом и рок-н-роллом», издатель Юрий Завадский и «Коза» устроили нам небольшой фуршет с вином и сыром. Я вытащил литровую бутылку «Мартини», которую привез из Нью-Йорка, считая, что даже в украинских супермаркетах торгуют поддельными напитками. А компания наша, сдвинувшая два стола, была пестрой, и разговаривали после первых бокалов уже группками. Мне нужно было увидеться с кем-то, с кем мы почти тридцать лет назад дышали тернопольским воздухом.

И она снова пришла, так же как в прошлом году. В белых туфлях на каблуках и платье (в других, конечно, туфлях и другом платье).

Эти каштановые волосы, гриф удлиненной шеи и малахит зеленых глаз – все было рядом и все было со мной. Бутылки пустели быстро.

Воздух кафе становился зелеными глазами, словно этот стол был заказан только для двоих.

Тридцать лет назад это были глаза моей музы. Теперь она запрокидывала голову, будто ловила струи воздуха того времени, в которое мы с ней каждый раз возвращаемся, но в котором не можем встретить друг друга.

Воздух нас придавливает, он чересчур тяжелый, он плотнее воды.

Мы жили в провинциальном городе и учились в провинциальном университете.

Я чувствовал этот город, как рыба, выброшенная в траву, которую просто поймали и выбросили. Нас накачивали воздухом, который потом, а может, даже и сегодня, мы будем извергать прямо посреди улиц этого города. Нам говорили, что жизнь ничего не стоит, а герои умирают молодыми. И никто нас не учил, что тело – это все, что с тобой, что легкие твои предназначены для воздуха, что рыбьи жабры похожи на сережку в ухе, ведь они серебряные (то есть чернеют, когда рыба в траве захлебывается от воздуха).

Я знал, что можно найти кого-то прямо на улице, кто ходит с такой же сережкой рыбьей жабры и так же задыхается не от кислородного голода, а от воздуха. Но когда воздух превращается в слова, он становится поэзией. Воздух становился нашими прозрачными телами, и мы могли перелетать улицы. Для чего это нам? – мы не знали, и только теперь, когда в воздухе можно стоять в одиночку, погрузившись по самые жабры, я подозреваю, что высокие каблуки приносили мне сережку из рыбьей жабры, чтобы мы не разминулись ни в городе, ни в воздухе.

Для того, чтобы мы узнали друг друга.

Было всего лишь несколько кофеен, куда набивались студенты, чтобы с кофе и мятным ликером посидеть компанией. Здесь появлялись пары, назначившие свидание, ну и несколько местных пьяниц, без которых колорит таких заведений невнятен. Однажды я смотрел на ее ладони и разгадывал, что записано в паутине ее линий. Она почему-то прятала руки под стол. Наш скромный студенческий заказ: два кофе, два ликера по сто и два горячих бутерброда с колбасой и сыром – лишь раздражали наши молодые желудки и усиливали голод. Ликер и кофе несколько его утоляли, не проходил только голод тела, который на ощупь был сшит из шелка ее белых ладоней, пронзительных воздушных глаз и влажных губ, которые я искал на ее лице. И коленей, которые я искал под юбкой, а она каждый раз прикрывала, натягивая ее. Таких, как мы, в разных уголках кафе сидело много, это было место свиданий. Но для нас с ней это было место предназначения (только теперь понимаю, что нашим предназначением было проломить стены воздуха, обменяться жабрами для дыхания, но что-то помешало).

Может, потому, что мы не были типичной парой, которая ходит держась за руки и каждый вечер заваливается в одну из дешевых кофеен, а потом целуется в темных местах. У нас были длинные периоды невстреч, разлада и выяснения отношений, налаживания, прощения и моих стихов, которые я дарил ей после каждого такого разлада. Иногда мне попадались другие девушки, иногда ее преследовали разведенные или вдовцы.

Для всех ее преследователей я жаждал расправы (всех моих девушек она как-то терпела). Все знали, что мы встречаемся или же когда-то встречались, то есть как-то связаны если не будущим, то прошлым.

Напротив железнодорожного вокзала во времена моего студенчества небольшой букинистический магазин был наполнен воздухом голода. Сюда сходились подпольные торговцы редкими изданиями и мы, обычные читатели, которых пригнала нехватка дефицитных книг. Две продавщицы, привыкшие к тому, что книжный голод в городе постоянен, как запах в рыбном отделе гастронома, и его ничем не перешибешь, заполняли различные формуляры заказчиков, которые и были сигналом для книжных спекулянтов. Спекулянты передавали эти заказы по междугородным телефонам в Москву или Киев, и через некоторое время пачки с книгами в купе проводников прибывали на станцию назначения. За такие книги платили немилосердные деньги. Иногда случались зарубежные издания – польские детективы, немецкие издания русской поэзии и художественные альбомы. В магазине можно было спокойно поговорить об Андрее Белом или Анне Ахматовой, помечтать, что когда-то повезет пробежать глазами таинственные строки «Петербурга» или «Поэмы без героя». Я заходил в эту лавку, гонимый точно таким же голодом, который можно было почувствовать только среди книжных полок, среди пыли старых изданий. Я ощущал, полностью принимал на веру, что книги, которые нам не позволяют читать и которые невозможно встретить в обычных книжных магазинах, спрятаны именно здесь, в этих букинистических закоулках. А эти две пергаментные тетки не говорят мне всей правды. В подвалах магазина они прячут от меня этот свежий воздух слов так, что их не могут напугать никакие проверки. Каждый раз, приходя сюда, я изучал не только состав полок, но также и продавщиц, которые смотрели на меня рыбьими глазами, пустыми, без воздуха. Бумажные копии запрещенных романов и стихов, перепечатанные на машинках, требовали от нас держать язык за зубами. Чаще всего их печатали под синюю копирку, закладывая пять белых листов бумаги и четыре копировальных. Последняя копия расплывалась подобно воздушным потокам. Из таких машинописей я прочитал булгаковский роман «Мастер и Маргарита», стихи Высоцкого и стихи незнакомого мне поэта и музыканта, кажется, Золотарева. Каждая же книга, которую прочитал, была из воздуха, и каждая купленная книга уменьшала воздух в квартире. Город и страна тоже уменьшались пропорционально количеству книг, которые я глотал, как мармелад, пересыпанный сахаром, думая, что когда-нибудь город исчезнет в книгах.