Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

Положи меня, как печать, на сердце твое,

как перстень, на руку твою:

ибо крепка, как смерть, любовь,

люта, как преисподняя, ревность,

стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный 29 29 Песнь песней, 8, 6. .

– Ииссах, возлюбленный мой!

– М-м-м…

– Ты спишь, Ииссах?

– Глаза слипаются.

– Ой какая родинка у тебя на плече… Словно примета.

– Не трогай.

– Ты приметный мой!

– Щекотно.

– Единственный мой, любовь моя, звезда осиянная…

– Звезда? А слышала ли ты про звезду над Бет-Лехемом, сияющую звезду?

– Люди что-то говорили. А что?

– Как что? Я родился в Бет-Лехеме. Звезда та сияла надо мной!

– Ой, да, я забыла, тебе повинуются птицы.

– Птицы! Подожди, – мне будут повиноваться люди! Да. Не веришь? Это так просто. Люди – они глупее птиц.

– Ииссах…

– Ты мне не веришь?

– Что ты, – конечно, верю! Ииссах…

– Ну что тебе?

– Ты меня любишь?

– Мирра, ты меня уже сто раз об этом спрашиваешь.

– Ну и что?

– Как что? Устал я.

– Ты… ты не любишь меня.

– Это ты говоришь.

– Ну скажи, скажи!

– Вот, говорю.

– А почему ты при этом плечами вот так поводишь?

– Волосы твои щекотные.

– Ииссах…

– Мирра, ты что, плачешь?

– Ииссах!

– Ты что, не кричи так!

– Я верю тебе, Ииссах, родненький мой, жизнь моя, что ты – Мессия, Ииссах, что явился долгожданный Спаситель, Ииссах, ты мой долгожданный, будь моим Спасителем, Ииссах, спаси меня от грязи и унижений, от слез о хлебе насущном и последней монете, от темного прошлого, отравляющего память, от мрачного настоящего, иссушающего мысли бессонными ночами, и от беспросветного будущего, душащего сердце! Будь моим Спасителем, ты – все, что есть у меня, Ииссах, ты – вся моя жизнь, Ииссах, будь моим Спасителем, заклинаю тебя, и я воскликну в счастье на весь мир: воистину Господи, мой Боже, осанна Тебе во веки веков!

Мирра замолчала, задыхаясь от слез.

Ииссах повернул голову. Прислушался. Потом открыл рот, чтобы что-то сказать, и снова прислушался.

– Кто-то бежит сюда.

Мирра поспешно осмотрела себя, вздохнула о порванном платьице.

Он уйдет, а я дождусь темноты. Стыдно такой попасться на глаза людям.

– Ииссах! – послышался полукрик-полустон.

У скалы показалась Суламитт, изнемогая от усталости, слез и отчаяния.

– Ииссах, – сказала она, – умер твой отец.

Ииссах вскочил, задрожав и оскалив зубы.

– Отец? – спросил он.

– Это ваш отец, – сказал он.

– У меня нет отца! – крикнул он.

– Ииссах, Господь над нами да рассудит тебя, только пойдем домой, заклинаю тебя, – прошептала Суламитт помертвевшими губами.

– Дом? – Ииссах зло рассмеялся. – Это ваш дом. У меня нет дома.

Он короткими звериными прыжками взобрался на скалу и встал там во весь рост, раскинув руки, багровый в лучах заходящего солнца.

– Эге-гей! – захохотал он. – Вот мой дом! Я свободен!

И спрыгнул по ту сторону скалы.

Он продирался сквозь кусты, ломая ветви и не чувствуя их нежелания умирать. И когда кусты оставили его, начался пологий подъем в гору. Жажда движения не оставляла его, лицо горело. Мышцы заработали в едином ритме, толкая тело на вершину Фавора, мозолистые подошвы ног отшвыривали вниз камни и песок.

На вершине он остановился, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди.

Небо чернело над ним.

– Отец? – крикнул он, все еще споря. – Кто мой отец?

Что-то тихо пророкотало в отдалении. Ииссах поднял голову, оглядываясь.

Наверное, это череда мелких камешков, незримо осыпаясь, вызвала движение большого валуна с горы.

Две девушки сидели у скалы, обнявшись, и плакали.

Плакали самозабвенно, как плачут, когда горе в душе поднимается так высоко, что сносит шаткие преграды сознания, и накопившаяся боль изливается свободным и широким потоком.

Слезы их были одинаково солоны и, щека к щеке, представляли одно целое для равнодушных созвездий над их головами.

Но каждая из них оплакивала свое.

Пространство вновь заужено до размеров собственного тела, но это теперь, повторяясь, только притупляет чувства, а повторяясь многажды, – подавляет их.

То же мелькание света и теней; так же не пошевелить конечностями.

Неритмичные толчки и тряска вновь и вновь подтверждают сознанию реальность телесной оболочки, в которую оно заключено, ибо от них тело болит и ноет. Можно повернуть голову набок. Тогда половину окоема прямо перед глазами занимает темная полоса; такая же полоса – вторую. Лицо, уткнувшись в них, воспринимает кожей сучки и занозы грубых досок. Между ними щель с палец толщиной; за ней мрак, иногда прерываемый приглушенными вспышками света.