М. Эсаулов - Зов крови - уйти, чтобы вернуться

Кривые пальцы Архидьякона Мадианского и его инквизиторов дотянулись до Сиаммы, бывшей в их глазах оплотом разврата и безбожности, желая превратить её в ещё один светоч истинной веры и спасти её жителей от пороков, кои они сами же и развели. И с помощью избранного в пору моего двадцатилетия нового сиаммского Дожа, Альберто Маринетти, особенно преданного церковным идеям, деятели веры добивались желаемого.

Усиление концентрации религиозности в городе свободы сказалось и на нашем семействе. Мама видела свои врачевательские навыки, как способ заработка, а поборники Гласа Небесного, как ниспосланный свыше дар, коим нужно пользоваться безвозмездно, избавляя несчастных от нападок мора. Один миссионер счёл своим долгом наставить мою маму на путь истинный, но вместо вежливого приёма и раскаяния в грехах он встретил лишь насмешки, исходившие от неё. От хамства и глумления мама получала особое, издевательское удовольствие, и доколе был шанс кого-то принизить, она им обязательно пользовалась.

Мы решили оставить Сиамму и перебраться в иные, терпимые к платной медицине края. И новым нашим пристанищем была избрана Шазахала, столица Хаситэрийского царства, на южном континенте Атэрат. То, что юг держал людей в рабстве и выступал в умах человечества злейшим противником людской цивилизации нас нисколько не отталкивало, как и смена расового окружения на серпантиров и лизардотиров.

Отправиться в плавание к южным берегам мы с мамой могли себе позволить в тот же день, как только, посовещавшись, решились на это, однако Дож дал мне повод задержаться в Сиамме на весьма определённый срок.

Столица проведения рыцарских турниров имела привычку кочевать от одного края Митраи в другой. В один год состязания проводило какое-нибудь королевство на западных рубежах, а на следующий год – герцогство захудалых восточных владений. Я предполагаю, что государства Перешейка руководствовались правилом «первое слово дороже второго» и право принимать у себя цвет рыцарства континента людей оставалось за тем, кто первым изъявил желание. Мне довелось побывать на турнире в пять лет и те воспоминания, которые я о нём вынес, слепили меня блеском мечей, брони и пестротой гербов участников, да оглушали рёвом тех труб, в которые, не щадя своей груди, дули герольды и глашатаи. Шанс вновь узреть это боевое веселье соблазнил меня. И не пойди я на поводу у этого желания всё бы сложилось иначе, и ты, следящий за этими строками, вовсе бы не держал в руках эту книгу. Этот турнир стоит во главе череды событий, которым предначертано изменить мою жизнь.

Мне не ведомо, в сколь короткие сроки вести о намечающемся состязании облетели мир, но моих ушей они настигли, наверное, в тот день, когда ум Альберто Маринетти родил мысль о проведении турнира. Эта новость разлетелась по Сиамме с быстротой чумы и, казалось, что даже шуршащие по ночам тараканы и мыши в погребе обсуждают грядущее событие.

Многие хотели затесаться на турнир зрителями и мне, безродному, но свободному гражданину либерального города, была уготована участь смотреть на главное событие тогдашнего года сидя на зрительских трибунах, чему я был не очень рад. Я возжелал прочувствовать ту сторону жизни турнира, которую таили за собой ткани шатров его участников, скрывая её от глаз голодной до зрелищ публики. В ту пору я помыслил писать рыцарский роман и понимая, что больше мне не представиться шанса приобщиться к культуре митрайских воителей, я решился примкнуть к одному из них оруженосцем.

Такая цель питалась в основном моей детской наивностью, ещё не изжившей себя. И я, идя у неё на поводу, взялся составлять объявление, в коем изъявлял желание поступить на временную службу оруженосцем. Текст я сочинял в будний день, сидя за прилавком, из-за которого я выслушивал жалобы больных и передавал им средства, избавляющие их от мытарств, взамен получая благодарность как словесную, так и материальную. Передав купцу, коих в преддверии турнира съехалось в Сиамму больше, чем паломников к Небесной лестнице в День Восхода, микстуру от поноса, я сосредоточился на составлении объявления.

– Магнус, милый мой, не обольщайся, – донесся из глубин дома до моего слуха тихий голос мамы, почти шелестящий, как вечно зелёная трава сиаммских пастбищ, оглаживаемая руками ветра, – Не обижайся, но никто тебя не возьмет в оруженосцы. Ты никому не нужен.

– А ты, что ни день, пытаешься указать на мою бесполезность, – отозвался я своим ломающимся голосом, – Мама, я прекрасно знаю, на что я себя обрекаю, поэтому… хватит уже возвращаться к этому разговору. Я не изменю своего решения, – отбивался я от материнской «правды жизни», глядя на лежавший передо мной на столе лист пергамента, думая, какими словами и фразами мне его испещрить.