М. Эсаулов - Зов крови - уйти, чтобы вернуться

На этом я считаю должным подвести к концу биографический очерк о моих родителях, а вернее, об одном из них. О своём отце я не считаю должным обмолвиться даже одним лишним словом. Даже если бы я знал о нём больше, я бы всё равно этого не сделал. Всю мою жизнь он являлся для меня всего лишь словом из четырёх букв, непонятным силуэтом из прошлого, очертания которого я не хотел разглядывать. Теперь же я обращаю русло повествования на себя, того, кому посвящена эта книга.

Если жизнь в Сиамме и можно с чем-то сравнивать, то лишь с изысканным вином, имеющим шикарный аромат и дивный бархатистый вкус. И именно с такими чувствами на сердце я вспоминаю о годах, проведенных в лоне сосредоточения искусства и науки. И, раз уж я завёл речь о вине отборного высшего сорта, то помимо вкуса я хочу обмолвиться словом и о его употреблении. Дурманящий виноградный эликсир должно употреблять размеренно, смакуя каждый принятый бокал. Точно так же должно подходить и к обитанию в Сиамме. Кратковременное пребывание в ней услаждает и расслабляет, позволяет обмануться ощущением, что мир благоухает в процветании, а проблем в жизни просто не существует. Однако, если поддаться этому миражу, то можно опьянеть, как от обилия принятого вина. Выпивка и свобода испокон веков сводили людей с ума, а в Сиамме было в избытке и того, и другого.

Воспроизводя в памяти отрывчатые воспоминания о годах жизни в Сиамме, таких далёких и безвозвратно канувших в прошлое, меня посещает весьма неоднозначное чувство ностальгии, смешанное с тоской. Особую микстуру из эмоций во мне вызывают лета отрочества, запомнившиеся мне безоблачными и радужными, полными беззаботности и семейного уюта.

Я избежал участи провести какое-то время в детской тюрьме, имя которой «Сиаммская гимназия». Постигать алфавит и чистописание мне пришлось под чутким наставничеством мамы, ревностно пекущейся о моём воспитании и не желавшей доверять его учителям, розгами державших детей в повиновении. На занятия мама выкраивала из своего времени либо по три часа в будние дни, либо по шесть – в выходные. Для суток, длящихся тридцать шесть часов, вполне себе уместная жертва. Я, считая упражнение в каллиграфии и других науках занятием скучным, выказывал против них протест детскими истериками и капризами, которые умело пресекались.

Всякой матери должно уметь сочетать в себе женскую заботу и ласку с твёрдостью и непреклонностью, которые способны стать непреодолимым препятствием для детского эгоизма. И Эмилия освоила этот родительский приём в совершенстве. Сколько я её помню, она никогда не шла на поводу у меня и моего необоснованного «хочу». Этим она выделялась в материнском и женском стане, отличаясь от мамаш-наседок, обхаживающих своих чад неимоверной опекой.

Отрочество я провёл в затворничестве в стенах нашего дома, сиявшим своим скромным великолепием близ Площади святого Грегора. В детскую пору я редко выбирался из жилища, предпочитая посиделки в своей комнате и разглядывание миниатюр и гравюр из книг. Больше всего меня привлекали энциклопедии чудовищ, древние мифы, приключенческие романы и исторические исследования.

Особое место в моём сердце нашли произведения, посвящённые Гофинэнь, стране, находившейся за краем карты и ставшей мифом, витающим среди странников и путешественников. И если большинство мальчишек в моём возрасте приходили в восторг от поэм и сказаний о славных подвигах рыцарей, борющихся с чудовищами и развеивающих зловещие заговоры колдунов, то меня вдохновляла история Мигитаки Дагоро – феодального лорда Гофинэнь, решившего объединить страну, терзаемую смутой гражданской войны, в единое целое. И мама, видя мой интерес, потворствовала ему, скупая книги, которые могли ублажить мою любознательность. Тем самым Эмилия, невольно, способствовала тому, что я всё больше изолировался от внешнего мира.

Впрочем, иногда мне доводилось совершать вылазки из дома, но только в родительском обществе. Такие прогулки являли мне редкий шанс увидеть тот мир, который простирался за входной дверью нашего дома. Гуляя по золотым песчаным берегам, я наблюдал толщу лазурных вод Жемчужного моря и воображал себе русалочьи и тритоньи города, стоявшие на дне. Отправляясь в подлесок близ Сиаммы вместе с мамой за травами и цветами, мне чудились любопытные взгляды сатиров, устремлённые на меня из недр чащи, а копошась в высокой траве я всё ожидал встретить фей, живущих в домиках, плетённых из стеблей цветов и лепестков. Я был большим фантазёром, так что старался окрасить в таинственные и сказочные оттенки всё, что попадалось мне на глаза. Даже за блеском ухоженных сиаммских домов, в тени старых чердаков и переулков, я старался разглядеть мрачные жуткие тайны, скрывавшие за собой козни культов кровавых языческих богов и интриги вампирских кланов.