М. Эсаулов - Зов крови - уйти, чтобы вернуться

Многие великие умы науки и ваятели культуры либо вышли из-под крова Солнечного города, либо стремились очутиться под ним, избегая вездесущих угнетающих щупалец инквизиции, душащих всё, что не могло прижиться в заплесневелом уме Мадианского Архидьякона. Прославленная тёплым климатом, нежными водами ласкового Контарского моря и вольнодумческой средой Сиамма манила мою маму ещё с тех дней, когда слухи о ней настигли её ушей.

Иное место проживания, новые люди и нравы поспособствовали тому, чтобы мама оставила свои теневые махинации в прошлом и начала жизнь с чистого листа. И она не преминула воспользоваться этим шансом, уйдя в ученицы к Уильяму Лакарэлю, старому мастеру медицинского ремесла, державшему во владении аптеку, бывшую единовременно с этим и маленькой лечебницей, дающей уход и избавление от хвори простым горожанам за крайне скромную плату. Если простолюдинам старый врачеватель запомнился за трепетное отношение к своим пациентам, то моей маме – за ворчливость и преданность своему занятию.

К прибывшей с цивилизованной половины Вилдернесса предательнице монашеских заветов престарелый врач воспылал особой, наставнической любовью, которая наверняка не обрела бы столь возвышенную стадию, если бы Уильяму было известно о тёмном прошлом своей питомицы. А разве мог, оказавшийся холостым и бездетным на склоне своих лет, доктор отнестись к внезапно приобретённой воспитаннице иначе? Всю пылкость его чувств отражала та сварливость, с которой он подходил к обучению Эмилии. Вместе с медицинскими знаниями Уильям старался привить ей человеколюбивые идеи гуманизма и наивного альтруизма, и если науку врачевания мама впитывала, как полотенце воду, то иные лишь делала вид, что впитывает.

Два года мама и её наставник держали вполне себе ровный темп мирного существования, не отягощающего никого из них, но, тем не менее, оно было нарушено мной. Я был плодом небольшой интрижки, вызванной искрой мимолётной страсти между Эмилией и каким-то странником, решившим отдохнуть от большака за бутылочкой пряного питья. Святое это дело – воспользоваться благами Сиаммы и Контарского полуострова, оказавшись в их владениях. И, надо полагать, безызвестный мне осеменитель окончил отдых гораздо раньше намеченных им сроков, а именно в тот день, в который узнал о том, что его мимолетное увлечение возымело последствия.

Увидеть свет мне предстояло в первый день Весны 1100 года, в часы рассвета. Пока вся Сиамма привечала начало нового столетия, моя мама билась в родильной горячке. И в то время, когда расцветала на небе заря первого дня нового века, началась моя жизнь. Уильям радовался моему появлению на свет так, как родители родителей радуются своим первым внукам, и вместе с тем он находил дату моего рождения символичной: «Эмилия, видят Небеса, твоему сыну предначертана особая юдоль. Рассвет первого дня двенадцатого века… Это явный знак». Мама с некоторым пренебрежением отзывалась: «Тысячи других детей по всему миру родились в это же время. Хотите сказать, что каждый из них отмечен Небесами?».

Радоваться моему рождению молодой родительнице и её наставнику предстояло недолго. Последнего через несколько дней сразил внезапный удар инсульта, превративший мудрого жизнелюбивого учёного, в парализованного отрешённого старика, смотрящего на мир стеклянным взглядом и лишённого всякого проблеска разума. Бремя материнства само по себе обещало быть тяжёлым, а забота о прикованном к постели мэтре медицины, утратившего рассудок, грозилась утянуть маму в нищету и отнять у неё аптеку-лечебницу, хозяйкой которой она обнаружила себя, когда Уильям оказался сражён инсультом. Не в силах должно ухаживать за мной и наставником одновременно, через какое-то время мама передала его в руки рабам милости, приглядывавшими за стариком до той поры, пока остатки жизни не вытекли из его немощного тела. Маме даже не довелось проведать его, так как он вскоре тихо скончался в окружении сердобольных монахинь, не помня ни своей ученицы, ни самого себя.

Время беспощадно ко всему, это должно понимать каждому. Прошедшие годы чтят своим вниманием как стены неприступных твердынь, разрушая их эрозией, так и лица людей, усеивая их морщинами. К моей маме время проявило особую благосклонность и не отняло у неё молодость. Первые три года после моего рождения ей было особенно тяжело держать на своих плечах уход за младенцем и благосостояние доставшегося от наставника дела. Однако ни одна сотня пережитых мамой тяжёлых дней не оставила на ней следов в виде морщинок и теней под глазами. Она сохранила лик красавицы, источающей неутолимый интерес к многообразию жизни. И когда зародыш разума в моей детской голове окончательно сформировался, дав мне возможность мыслить и запоминать, мама запала мне в память молодой, светящейся от благородной бледности, девицей. И одного только взгляда на неё мне было достаточно, чтобы понять – видеть её лицо и упиваться видом на него, словно картиной, слышать её голос и наслаждаться им, словно музыкой, я буду каждый день. «Мама» – это было моё первое осознание.