Илона Якимова - Волна и камень

От сотворения мира лето 7050-е

(от Рождества Христова 1542-е),

мая месяца 8-й день, Москва

Чем заняться в дальней дороге? Возницы блеют нехитрые песни, покачиваясь на облучках. Рынды вяло переругиваются меж собой или костерят коней почем зря. Богато разодетые обитатели обитых бархатом возков почитывают важные донесения, думают свои большие думы. Но поздно ли, рано возницам наскучивает петь по сту раз одно и то же, воинам надоедает чесать языком. Даже притомившиеся кони не ржут, не всхрипывают. Над поездом воцаряется тишина. И государственному человеку, уж передумавшему все свои государственные думы, становится совсем постыло.

Ивану Шуйскому многодневный путь не внове. Но такие дороги он особенно не жаловал. Север! От татар далеко, не разогреешь кровь тревожным ожиданием стычки. Можно бы поохотиться. Или остановиться в каком монастыре помолиться. Или во встречном городе потешиться. Но время дорого! Надо спешить.

Плохо, когда в дороге тоскливо, но еще хуже, когда привязывается еще и хворь. На большаке это запросто – сколь не кутайся в одежды, все равно не один, так другой сквозняк достанет. Вскоре, как проехали Ярославль, властителя Руси начал донимать жар. Потом сухой кашель. Потом вроде бы прошло. Потом хворь вернулась – на этот раз вставила в суставы. Заныли, да так, будто не к дождю, а к вселенскому потопу.

Утром того дня, в коий предполагали въезжать в столицу, слуги спросили, мол, все ли в порядке, надёжа, в добром ли ты здравии? Ничего, отвечал им Шуйский, пусть трогают в путь, а он поспит на ходу, всю ночь, дескать, ворочался, не сомкнул глаз. С тем Ивана Васильевича и оставили.

Через несколько часов, однако, забеспокоились: не приказывает князь обедать, не благословляет привал, не останавливает возок, чтобы выйти до ветра.

Обнаружили великокняжеского опекуна без памяти, в луже пота, разметавшего одеяния, разодравшего на груди нарядный атласный зипун. Глаза закатываются, горло исходит хрипом – какая уж тут простуда!

Стрелой устремились в город, быстрее, быстрее, в Кремль. Летели галопом наперёд гонцы, хлеща нерасторопный люд направо и налево, гоня его с мостовой. Спешили к лучшим лекарям и – на всякий случай, как заведено – призывали духовников.

Резной возок, распуская из-под колес веера вешней воды, ворвался в крепость, заложил перед крыльцом Грановитой лихой разворот. Дверца распахнулась, десятки рук подхватили горячечного, потянули в дверь, в покои, на широкое ложе. И никто, конечно, не заметил, как из возка вместе с боярским телом вывалился неприметный цилиндрической формы кожаный короб, тут же втоптанный, вбитый сапогами челяди в чёрную грязь…

Николай Люев, лекарь, еще Василия лечивший и бывший при его преставлении, теперь в той же самой светлице хлопотал над Иваном Васильевичем Шуйским. Прочих целителей и праздных вздыхателей послали вон, чтобы расчистить воздух. Как раз закончили отворять кровь. Холоп, неся на вытянутых руках сверкающий серебряный тазик, полный бурой жидкости, засеменил к двери, но посторонился и склонился до земли, пропуская в светлицу человека.

Это был Андрей Михайлович, еще один Шуйский – последний из тех, кто представлял собой силу этой семьи. Приходясь племянником как Ивану, так и его старшему брату, Василию Шуйскому-Немому, забравшему у Глинских власть четыре года назад, он сумел отхватить себе в управление жирный кусок – всю псковскую землю. Наместничал жестоко и алчно. Вернулся Андрей Михайлович оттуда, снабженный метким народным прозвищем Частокол. Вроде как, что огородил себе, того уж не ухватишь.

Хваткий делец и вдохновенный интриган, племянник входил к горячечному дяде со смешанными чувствами. С одной стороны, власть, столь большая, что трезвые люди запрещают себе о ней думать, как никогда близка. Умри Иван Шуйский – и опекунство над отпрысками и малолетними родственниками великого князя Василия перейдет к нему, Андрею Михайловичу. А значит, и власть во всем государстве. А это не Псков. Это такое кормление, что всем потомкам достанет!

С другой стороны, племянник ясно осознавал, что он куда легковеснее в глазах боярства, дворянства, да и самого народишка, чем оба его дяди – и Иван, и покойный Василий-Немой. И вообще, думалось, властвовать без божьего соизволения, что играть головешками в пороховом погребе. Андрей Михайлович все это знал. Но знал он и то, что великий князь Иоанн, столь удачно оболганный, уже на пути в далёкие северные края. Там, как сказал скрытный, как всегда, дядя, «он покамест поживёт». Далёкий, слабый враг не так опасен! Но уже и неясно – Иоанн ли главная кость в горле? Какие еще заговоры пойдут зреть в Москве уже по его душу? Много кто захочет извести зарвавшегося! «Вот, полюбуйтесь, – думал младший из Шуйских, склоняясь над ложем, – разорви меня на части, если беда случилась не из-за какого-либо яда…»