Илона Якимова - Волна и камень

– Николашка! Люев!

– Здесь, боярин, – Люев поклонился, пряча за спину кровавый отрез хлопчатой бумаги, которым оттирал руки.

– Что мыслишь? Отравлен?

– Нелегко сказать, боярин. Не припомню, чтобы так от яда мучились. Не мышьяк это, скажу наверное. Не меркурьево железо, не белена… Позволь измыслить, Андрей Михайлович – похоже на обычную горячку, когда дыхание сдавливает, воспаляется в груди и голова исходит жаром…

– Помилуй, Люев, дядя здоровья с детства на троих запас! На дворе май, не декабрь – какая, коновал ты, горячка?

– Но…

– Дам я тебе «но»! Говорю тебе – отравлен! От яда и спасайте его, лекаришки, награда вам будет по трудам. А не спасёте…

Договорить племянник не успел – дядя рванулся на ложе, взвился, часто задышал, выпучил глаза, откинулся вновь на подушки и, раскачивая головой, выпалил:

– Бельский… Иоанн… Письмо… Письмо! Пыль, всё пыль. Жизни поруха… Бельский… Аспид, аспид! Удавить! Змея!

И провалился снова в беспокойное беспамятство. Люев уже подбежал к изголовью. Из коридора, где прекрасно расслышали выкрики больного, просунулись лица приближенных. Лекарь, осмелевший с перепугу, махнул на них – нельзя, нельзя! – другой рукой хватаясь прощупать пульс. Младший Шуйский вытурил свитских из светлицы, припечатав их «спиногрызами» и «прихлебателями», сморщил лоб и глубоко задумался.

– Николай, что это было сейчас с Иваном Васильевичем?

Люев приподнял больному веко, положил ладонь на лоб, прижал большое мягкое ухо к месту, где билось сердце, прикрыл властителя до шеи атласным одеяльцем, выпрямился.

– Кончается, Андрей Михайлович. Передавай свово дядю божьим людям.

К вечеру Иван Васильевич Шуйский, свежеиспеченный владыка земли русской, усоп, так больше в здравый ум и не придя. Долгий путь на вершину власти на ней же и закончился, оттуда Бог и прибрал. В рай ли, в ад – на этот счет мнения у людей расходились. Ну да что рядить, когда самое время смотреть да решать, кому теперь у кормила обретаться. Так примерно думал про себя каждый, кто по воле рождения и службы принимал участие в деле управления державой.

Впрочем, главный управленец на сей миг был известен. Что дела опекунства теперь перешли от Шуйского-дяди к Шуйскому-племяннику – о том каждый памятовал. А это означало, что он и только он мог передавать боярам и народу волю отрока Старицкого. А на деле – свою волю, обрекая ее в нерушимую форму указов и наставлений.

И Частокол воспользовался новыми обстоятельствами немедля. Он умудрился посетить юного самодержца ранее, чем успело остыть тело любимого родственника. О чем говорили они с мальчиком, и говорили ли вообще – это никому не ведомо. Но мало кто сомневался, что эта встреча наедине – всего лишь формальность для первого волеизъявления нового властителя.

К ночи в Кремле собралась вся «верхушка». В просторной зале Грановитой, несмотря на тускловатое свечное освещение, слепило глаза от ярких, еще не перемененных по случаю грядущего траура одежд. Постепенно все расселись. Разговоры бродили вполголоса и затухали на полуслове. Лясы не точились: все напряженно ждали «нового Шуйского». Наконец, тот зашел в палату и лично затворил за собой дверь.

А ранним утром по городу пронеслась весть. Малолетний великий князь Андрей Старицкий устами опекуна своего Андрея Михайловича Шуйского повелевает: отравивших светоч и надежу земли русской Василия Ивановича Шуйского, а именно князя Бельского и ублюдка Иоанна Васильевича вернуть с пути на соловецкое богомолье, доставить в Москву, судить судом праведным, воздать сторицей.

Конная эстафета понеслась тотчас – известить северные гарнизоны о поставленной задаче…

Второе письмо Томаса Берроу,

капитана торгового судна «Old Piper».

От сотворения мира лето 7050-е

(от Рождества Христова 1542-е), мая месяца 20-й день,

бухта Св. Николая, что в устье Двины на Белом море

«Мэри, жена моя!

Делаю вид, что пишу не себе самому, а именно тебе, что, докончив эту записку, сложу ее вчетверо, запечатаю сургучом и доверю почте. Мне не так одиноко, когда я представляю, будто весточка тебе может долететь за несколько дней, а ты – можешь ответить на нее, вложив в конверт наш любимый цветок и присовокупив в постскриптуме тысячу поцелуев.

На самом же деле у этих строк только два пути. Или я остаюсь на чужбине хладным трупом (видит Бог, еще одну зиму в этом краю и с этими людьми я не переживу!), и письма сгинут вместе со мной. Или вернусь домой, как был, капитаном своего судна, вооруженный новым опытом. Тогда я буду изводить тебя рассказами о далекой и сказочной Московии, сидя у камина, а записки эти если и понадобятся, то лишь чтобы освежить память. Как письмо они не годятся – ведь доставить их в милую Англию с этого края земли я могу только лично…