Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

В ту же ночь, в двенадцать часов Максина сидела в кабинете, у ног ее на полу лежала книжка, которую она тщетно пыталась читать.

Тенар с ассистентом и двумя сиделками прибыл немного позднее десяти часов. Операционный стол, инструменты, все необходимые принадлежности были доставлены и приготовлены личным слугой Тенара.

Адамс участвовал в процедуре лишь в качестве зрителя. Никто не мог служить ассистентом Тенару без особой к тому подготовки, ибо Тенар в операционной комнате был совсем другой человек, чем Тенар в аудитории или больничной палате.

Тот резкий голос, о котором упоминалось на первых страницах этой книги, когда ему не подали цветных мелков, снова зазвучал во время операции, и за малейшую ошибку он проклинал своего ассистента в лицо и обращался с сиделками так, как никакой француз не станет обращаться с француженкой, если не имеет предвзятого намерения ее оскорбить. Как только был наложен последний шов, все изменилось: сиделки и ассистент забыли о том, что было сказано, и в наступившем облегчении обожали больше прежнего гениального хирурга, разворачивавшего теперь антисептический газ, которым он всегда обертывал голову и рот при операциях.

Стрелка на часах камина показывала двенадцать с минутами, когда дверь отворилась и вошел Адамс.

Максина встала к нему навстречу.

На лице его она прочла сразу и добрые и плохие вести.

— Операция удалась, но он очень слаб.

Он подвинул ей кресло и сказал ей все то, что она была в состоянии понять.

Тенар обнаружил легкое давление внутренней пластинки черепа, некоторый прилив крови и сгущение dura mater. Все это было последствием ранения. Могло бы произойти серьезное воспаление мозга, если бы не то, что здоровье Берселиуса было тогда в превосходном состоянии, а также тот факт, что Адамс пустил ему кровь меньше чем через час после происшествия. Тенар устранил давление путем операции, но наступила большая слабость. Пока еще невозможно было сказать, каков будет результат.

— Он пришел в сознание?

— Только что начинает приходить в себя после наркоза.

Девушка помолчала с минуту, потом спросила, где Тенар.

— Он уехал. Его срочно вызвали по телефону для немедленной операции. Он просил передать вам, что все возможное сделано. Обещал зайти завтра утром, а до тех пор все оставил в моих руках.

— Я не буду ложиться, — сказала Максина. — Спать я не могла бы, а если отец пожелает меня видеть, я буду наготове.

— Да, — согласился Адамс, — так, пожалуй, будет лучше. Я пойду теперь к нему и позову вас, если понадобится.

Он вышел из комнаты, и Максина снова взялась за книгу, но не могла читать. Глаза ее блуждали по комнате, останавливаясь на трофеях и винтовках, на диких орудиях разрушения, накопленных охотником, который теперь лежал наверху, подобно ребенку, баюкаемому на темных коленях смерти.

Книги по философии, естественной истории, океанографии и истории являли странный контраст с орудиями разрушения и реликвиями пустыни. Комната могла служить зеркалом души ее владельца, этой странной души, в которой дикарь обитал рядом с цивилизованным человеком и воин рядом с философом.

Но наиболее странный контраст являла сама Максина — творение Берселиуса, его дитя, расцветшее, как хрупкий и прекрасный цветок, среди останков разрушенных им существ.

Когда на рассвете Адамс пришел за ней, он застал ее спящей.

Берселиус только что проснулся от сна, последовавшего за наркозом, и попросил позвать дочь.

Тенар выбрал для своей операционной ванную комнату из белого мрамора, смежную со спальней Берселиуса; и после операции слабость больного была так велика, а ночь так душна, что решили постелить ему кровать там же, ибо это было самое прохладное место в доме.

Чудесная это была комната. Стены, пол и потолок — все было сделано из цельного каррарского мрамора, а в углублении пола, под окном, имелась ванна, закрывавшаяся, в свободное от употребления время, бронзовой решеткой с изображениями морских змей и водорослей. Здесь не было ни тазов, ни умывальных принадлежностей, ничего, что нарушало бы чистоту и простую прелесть этой идеальной бани, в стеклянную дверь которой из-за мраморного балкона смотрели макушки деревьев, качаясь на фоне глубокого утреннего неба.

Берселиус лежал на кровати около входной двери, устремив глаза на кивающие макушки. Он слегка повернул голову при входе Максины и всмотрелся в нее долгим внимательным взглядом.

В одном этом взгляде Максине открылось все. Он снова стал самим собой. Прежнее повелительное выражение возвратилось; на устах играла тень обычной полуулыбки. Большая слабость, вместо того чтобы стушевать возродившуюся индивидуальность, наоборот, служила выгодным фоном для ее рельефности. Ясно было видно, как дух господствует над телом, и полумертвые руки, распростертые на одеяле, представляли разительный контраст с неугасимым огнем глаз.