Генри Стэкпул: Голубая лагуна [сборник]

Матрос Падди Беттон, сидя на ящике, со скрипкой под левым ухом, наигрывал старинную песенку, усиленно отбивая такт левой ногой.

Он был одет в матросские штаны, полосатую рубаху и старую куртку, позеленевшую местами от солнца и соли. Это был типичный старый моллюск, с сутулой спиной и крючковатыми пальцами, всем своим обликом смахивающий на краба.

Лицо его напоминало полную луну, багровеющую за дымкой тропических туманов; в данную минуту оно выражало напряженное внимание, как будто скрипка рассказывала ему куда более чудесные сказки, чем старая избитая повесть о бухте Бантри.

«Левша-Бат», — так звали его товарищи, не потому, чтобы он точно был левшой, а потому, что он, попросту говоря, все делал шиворот-навыворот.

Он был кельт, и все соленые моря, по которым он плавал в течение сорока с лишним лет, не смыли кельтского начала в его крови, ни веры в волшебниц в его душе. Кельтская природа — прочная краска, и нужды нет, что Беттон напивался пьяным в большинстве портов света и плавал с капитанами янки, все же он продолжал всюду таскать с собой своих волшебниц, да еще и немалую толику первородной невинности впридачу.

Над головой музыканта болталась нога, свисавшая с гамака; там и сям в полумраке виднелись другие гамаки, напоминавшие лемуров и летучих мышей. Керосиновая лампа, покачиваясь, освещала то босую ногу, то лицо, с торчащей изо рта трубкой, то мохнатую грудь, то татуированную руку.

Было это в те дни, когда новейшие усовершенствования еще не сократили личного состава на судах, и команда Нортумберлэнда представляла собой полную коллекцию морских крыс: были тут и голландцы, и американские фермеры, пахавшие землю и разводившие свиней в Огайо не дальше как три месяца назад, и старые моряки, как сам Падди Беттон, — помесь лучшего и худшего на земле, подобной которой нигде не найдешь на столь малом пространстве, кроме матросского трюма на корабле.

Нортумберлэнду пришлось перенести немало превратностей, пока он огибал мыс Горн. По пути из Нового Орлеана в Сан-Франциско он провел тридцать дней в борьбе с бурей в таком месте океана, где размаха трех волн хватает на целую милю; теперь же, в момент, когда начинается наш рассказ, он стоял без движения, застигнутый мертвым штилем.

Беттон закончил игру лихим взмахом смычка, отер лоб правым рукавом и набил закопченную трубку.

— Патрик, — протянул голос из гамака, с которого свисала нога, — о чем это ты начал рассказывать сегодня?

— Этакая зеленая штука! — добавил сонный голландский голос с койки.

— О, это ты о Лепроконе. Ну, да, у сестры моей матери в Коннауте завелся Лепрокон.

— На что он был похож? — спросил сонный голландский голос, очевидно, зараженный штилем, принуждавшим всю команду к праздности.

— Похож? На Лепрокона, разумеется. На что же еще ему быть похожим?

— На что он был похож? — настаивал голос.

— Это был маленький человечек, ростом с крупную редьку и зеленый, как капуста. В доме моей тетки, в Коннауте, завелся Лепрокон в доброе старое время. Ох, ох, ох! Доброе старое время! Верьте или не верьте, но его можно было бы засунуть в карман, и наружу торчала бы одна только зеленая голова. Держала она его в шкапу, но стоило оставить щелку открытой, он уж и пойдет гулять повсюду: и в кувшинах с молоком побывает, и под кроватью, да еще и стул из-под тебя выдернет, — только держись! А потом, как пойдет гонять свинью, — догоняет до того, что все ребра у нее выступят наружу, ни дать ни взять старый зонтик! А еще перемешает все яйца, так что петухи с курами в толк не возьмут, что за штука такая, когда из яиц полезут цыплята о двух головах, да с двадцатью семью ногами со всех концов. Станешь гнать его, да как разгонишься — и угодишь прямо в лужу, а он тем временем прыг обратно в шкап!

— Это был Тролль, — пробормотал тот же сонный голландский голос.

— Говорю тебе, это был Лепрокон, и чего-чего только он не придумывал! Вытащит из кипящего котла капусту и припечет тебе ею лицо; а протянешь к нему руку — глянь, в ней лежит золотой соверен.